Три эпохи* (Кадр) Допотопный джентльмен с пятнистой зверьей шкурой на плечах, украсив уши рыбьим зубом, а волосы — зазубринами трав — спешит жениться, и везет его к возлюбленной скала — чудовище — плезиозавр, ступни о камни полируя чам-чу, чам-чу, чам-чун. А сородичи лопочут как сороки: — Погоди-ко-сь! Дубиной двухсаженной тебе потылицу расколошматит соперник, тучный, кровожадный вождь! — А джентльменчик, напрягши хилость мускулов, воскликнул: — Не боюсь! — И хитростно воткнув в дубинку острый камень, помчался на допотопную дуэль Три эпохи
Вот герой летит в провал лежит в темнице. Живо-искусственному льву проделать маникюр — не шутка Он когти полирует чучелу, а тот скосив глаза, проверив блеск, рыкнул: Мерси Наше гостеприимство* (Кадры) Поезд — задумчивая, дымная игрушка тащит с трудом пятерых пассажиров — через лес, через ров, по дороге теряя вагоны и становясь втупик перед бревном И вот герой в широкополой шляпе, взлетевши вверх тормашками опередивши паровоз, — уже в именьи почтенных родителей подготовляемой невесты А там в порыве негостеприимства (остатки мести родовой!) его преследуют из двери в дверь, через балкон, в стекло веранды. И, наконец, усталый как старинный паровоз, Джон засыпает, на мраморной скамейке в уютном уголочке парка с невинностью на личике. А двое бравых мстителей стоят за спинкою скамьи, впиваясь взором ищейки в горизонт, готовы ринуться по первому дыханью Но все их ухищренья бессильны перед кротостью героя и водопадом верности любовной… Так мы следим внимательно за тем, что было не ровно девяносто лет назад Из комедии Гарри Ллойда* Либретто Охотник смелый готов на все: лисицу за уши тащить из норки, льва на аркане привести домой, иль прыгать в озеро за утками с зеленого размаху. К рассказам фрачники доверчивы. И вот — герою вручена опасная двустволка Однако, зверей уничтожать не так легко: кто прячется в лесу, а кто — пугает рыком, и даже гуси щиплются до синяков. Смешон и опозорен охотник возвращается на дачу и от невесты слышит решительный как дробь, отказ. Декабристы* (Кадры) Сквозь фижмы времени готовится декабрь, под снегом прячутся возвышенные либералисты: курносый плосколицый Пестель в южном сообществе, и мармеладный Трубецкой диктатор кисленький в собачьих бакенбардах на Севере. А сбоку, в мерку вездесущей противоположности — крестьян холодной розгой хлещут на пышном фоне бальных диадем Помещица, толстуха тысячная Анненкова, тащит сына курчавца-офицера в модный магазин. А там Полина Гебль с глазами-изюминками и с газовою грудью ему, кавалергарду, себя вверяет беззаветно, для осторожности примолвив: — Все русские мужчины лукавы и изменчивы! — Но он по чистой совести… Восстанье решено, устав прочитан и нежнее верного к Полине расположен он слово закрепляет обрученьем с ней. А на утро полки спешат к Петру на площадь, — Жизнь за республику, долой тирана! Сенатская площадь изумлена до пушечного зева с картечью в глотке. Меж тем, громоздкий император Николай в селедках бакенбард за рюмочкой поддельных слез улещает сентиментального предателя с нелгущими глазами: Все расскажи я сам рес-пу-бли-ка-нец свободы всем во множестве дарую! Но в пышный фейерверочный праздник, пока сверкают зеленые фонтаны среди точеных нимф, — в тот же день в 15 верстах от вензелей ракет и бураков, на мерзлой площади под указательным перстом Петра Великого мерзотно покачиваются повешенные в ряд. |
