Взволнованный зрелищем необъяснимой бедности, я стал ласково упрекать Мореля за то, что он не сообщил мне о своем положении. Взаимоотношения между людьми, сказал я, выражаются не только в словах, а в том, чтобы поддерживать друг друга при всех превратностях судьбы и оказывать друг другу существенную помощь в критические минуты. Тогда же, в этой печальной комнате я понял, почему Морель не звал меня к себе, а предпочитал сам бывать у меня в доме.

Большой барин в жизни, неограниченный властелин на сцене, Виктор Морель из-за финансового краха, постигшего его в России, потерял все свое состояние и жил теперь в этой убогой комнате, покинутый и забытый всеми. И, конечно, он ни у кого ничего не просил. И, конечно, был явно смущен тем, что я оказался свидетелем его бедственного положения.— „Maintenant mon cher ami, tu vois la realite de ma tragedie".* Его верная подруга, приемная дочь Викторьена Сарду, желая как-то помочь несчастному, позабытому людьми, занялась сочинением сценариев для кинематографа и проводила целые дни в соответствующих студиях Нью-Йорка. Она уходила из дома рано утром и приходила только поздно вечером, совсем обессиленная, потому что и она была в преклонном возрасте. Я сидел у изголовья Мореля. Старался его подбодрить. На следующий день мне предстоял концерт в Бостоне. Я задумал посвятить этот концерт ему. Завтра в девять вечера, сказал я, в ту минуту, когда концерт начнется, пусть он мысленно перенесется ко мне, а я, в моем страстном желании помочь его быстрому и полному выздоровлению, буду в это же время чувствовать себя связанным с ним, в полном смысле слова, как духовный сын.

Тотчас после концерта я снова навестил его. Я нашел его более бодрым. Его болезненная слабость носила характер скорее моральный, нежели физический. Через неделю я смог отправить его в Калифорнию, где он прожил несколько месяцев в мягком климате и без забот. Так как сам я не мог навещать его, я старался подбадривать его письмами и писал ему так часто и ласково, как только мог. Ответные письма его были до такой степени насыщены мыслью и чувством, что вызывали мое восхищение. И трудно было сказать, что в них преобладало — чуткая эмоциональность человека или величие артиста. Уезжая из Нью-Йорка, я просил его присоединиться ко мне в Риме, так как я был бы очень рад видеть его своим гостем на долгое время. Он написал мне, что не сможет воспользоваться моим дорогим для него приглашением, отчасти потому, что не хочет оставлять одну свою уже немолодую подругу, отчасти потому, что его собственные преклонные годы не позволяют ему пускаться в длительное путешествие.

* «Теперь, мой дорогой друг, ты знаешь правду о моей трагедии» (франц.).

Когда я осенью вернулся в Нью-Йорк, то сразу же, в утро моего приезда друг Дюваль сообщил мне по телефону, что несколько часов тому назад Морель скончался. Я тотчас же отправился к нему домой. Великий интерпретатор самых гениальных образов Верди был теперь на смертном одре со скрещенными на груди руками, неподвижный и безгласный. Несмотря на мою глубокую скорбь, я, так же как когда умер мой отец, не мог проронить ни одной слезы. Я долго всматривался в восковое лицо, успокоившееся в последнем сне, и мне казалось, что я вижу высеченным на нем слово, которым Яго заканчивает свое знаменитое кредо, так часто и так бесподобно исполнявшееся Морелем.

Его жена была, в полном смысле слова, олицетворением горя. Вернувшись в комнату, где лежал покойный, она вручила мне две вещицы Мореля, оставленные им мне на память: серьги, которые были у него в ушах, когда он впервые дебютировал в роли Гуарани в миланском театре Ла Скала, и его фрачные запонки. „Са c'est toute la richesse qui est restee de mon pauvre Victor. Avant de mourir il m'a recommande de les consigner a vous comme souvenir de sa devotion et de sa profonde admiration pour son cher et grand ami Ruffo".*

В одной из нью-йоркских церквей я пел с аккомпанементом органа на траурной мессе по Морелю. В этот день сияло солнце, и большие многоцветные готические витражи, пропуская его лучи, отражались на катафалке, возвышавшемся на середине церкви. Наблюдая сверху печальную сцену, я мысленно откинул крышку гроба и увидел величественное чело старца, освещенное как бы последним ореолом.

Когда закончилась служба, среди тех немногих, которые пошли за гробом до места последнего успокоения, был и я. И прежде чем дорогой прах был скрыт под мраморной урной, я не смог, как друг и как итальянец, удержаться от того, чтобы не напомнить присутствующим, что со смертью Мореля искусство потеряло одного из лучших своих поборников. Но имя его не будет позабыто никогда. Оно останется в веках нерасторжимо связанным с бессмертной славой Джузеппе Верди, потому что Морель был одним из тех избранных артистов, которыми восхищался великий маэстро.

* «Вот это все богатство, оставшееся после моего бедного Виктора. Перед смертью он поручил мне передать эти вещи вам на память о его преданности и глубоком восхищении дорогим и великим другом Руффо» (франц).

Еду в Гавану. Сорок представлений. Финансовые затруднения импресарио. Переезд в Венесуэлу. Дебютирую в театре Муничипале. Я нашел выход из создавшегося положения. Тревожное известие из Рима. Выступаю в «Севильском цирюльнике». Отмена спектакля и инцидент в Боготе. Заключение

В 1924 году импресарио и дирижер оркестра Адольфо Бракале, ставший компаньоном кубинского финансиста по фамилии Ортега, пригласил меня совершить турне в роли Гамлета по театрам Центральной Америки и предложил выгодный контракт. Я с большим удовольствием согласился, так как очень желал ознакомиться с той частью Америки, где еще никогда не был. И как только закончились мои гастроли в театре Метрополитен, я поехал в Гавану, где был назначен сбор труппы и откуда предполагалось начать турне. Я был приглашен на сорок представлений с тем, чтобы чередовать «Гамлета» с «Цирюльником», «Паяцами», «Андре Шенье» и «Тоской».

Мы начали свои выступления в Национальном театре Гаваны и начали их с большим успехом не только художественным, но и финансовым, так как в этом театре удалось назначить исключительно высокие цены на билеты. Но в театрах второстепенных сборы оказались недостаточными, чтобы покрыть все расходы по содержанию труппы и чтобы платить мне тот высокий гонорар, который был обусловлен по договору. И, конечно, это привело к недоразумениям между мной и антрепренерами. Я обвинял их в том, что они меня обманули, предложив условия заведомо для них невыполнимые. Антрепренеры оправдывались расходами по труппе и старались доказать, что мой гонорар слишком высок. Таким образом я попал в очень неприятное положение по отношению к товарищам. Между тем дела антрепризы продолжали ухудшаться. Надо сказать, что немалую роль в этом ухудшении сыграл и тот факт, что вся Куба была в те дни охвачена революцией. Когда мы прибыли в Сантьяго, положение наше было отчаянным. Мне не хотелось, чтобы артисты, хор и оркестр пострадали от того, что я был обманут антрепризой, и, чтобы спасти все дело, я решил пойти на уступку, значительно сократив гонорар, полагавшийся мне по контракту. Эта уступка позволила нам продолжать турне и, кстати, вполне благополучно. С острова Кубы мы переехали на Порторико, а оттуда на маленьком пароходике отплыли в Венесуэлу. Это было очаровательнейшее путешествие. В труппе к тому времени уже возникло некое чувство товарищества, и каждый проявлял добрую волю, делая все возможное, чтобы спасти баланс и сохранить свою репутацию. Мы пробыли в Каракасе, столице Венесуэлы, около сорока дней. Я дебютировал в театре Муничипале, огромнейшем помещении, в моей любимой опере Гамлет с выдающимся художественным успехом. Что касается финансового результата спектакля, то и на него нельзя было пожаловаться. Тем не менее после третьего или четвертого представления финансовый кризис, охвативший всю страну, лишил нас возможности продолжать работать в приемлемых для нас условиях. Положение с каждым днем все больше и больше обострялось. Тогда, желая продолжать турне, чтобы не оставить стольких людей неожиданно лишенными всяких средств, я проявил дерзкую инициативу. Собрал всю труппу совместно с хором и оркестром и предложил им создать кооперативное общество, куда антрепренеры войдут лишь в качестве членов без права единолично решать административные вопросы и где каждому артисту будет предоставлена возможность проверять счетные книги. Этот акт справедливости и товарищеской солидарности поднял мой авторитет и обеспечил мне расположение моих коллег. Не понравилось это предложение только антрепренерам и особенно Ортеге, который считал, что поскольку он финансирует антрепризу, то должен быть избавлен от какой бы то ни было ответственности. Но так как дело шло о спасении целой группы людей, то я был непреклонен и не уступал ни в чем, а боролся без устали так напористо и воодушевленно, что заставил антрепренеров следовать за нами до самого конца нашего турне.