Дон Джоан ушел, не обмолвившись ни одним словом. Но ровно в четыре часа появился администратор и вручил мне в чилийских деньгах сумму, равную тысяче пятистам лирам и ни на одно сольдо меньше. Я спрятал деньги в чемоданчик и в шесть был уже в театре, чтобы начать приготовляться. Послал за парикмахером, чтобы он привел мне в порядок парик, а затем медленно, с полным спокойствием начал петь вокализы, разгуливая по сцене и наблюдая за машинистами: они убирали декорации «Африканки» и заменяли их декорациями «Риголетто». Около семи начали появляться другие артисты. Кастеллано, который должен был появиться впервые в «Манон», был вынужден, вопреки своему желанию, дебютировать в «Риголетто». Так как он давно не пел этой оперы Верди, то чувствовал себя неподготовленным, и ему не удавалось скрыть своего волнения. Я же, наоборот, пел свою партию совсем недавно — последний раз в генуэзском Карло Феличе — и великолепно помнил свою роль наизусть. Будь это иначе, разве я решился бы взять на себя такую ответственность? После третьего акта, когда я снова захватил публику уже вторым воплощенным мною образом, то всеобщее признание и исключительный успех окончательно утвердили меня в самом первом ряду артистов труппы.

Хозяин гостиницы, казалось, обезумел от радости. Он танцевал в салоне, восклицая на своем энергичном пьемонтском наречии: «Боже великий, какой невероятный успех!» Я же не мог дождаться минуты, когда мне удастся рассказать Бенедетте о своей победе и отомстить за нее. Бегом поднявшись в свою комнату, я вынул из чемоданчика заработанную тысячу пятьсот лир в чилийских деньгах и, вернувшись в салон, переполненный артистами и гостями, попросил хозяина, в случае, если синьора еще не легла, пригласить ее сделать нам величайшее одолжение и спуститься на один момент, так как мне настоятельно необходимо сказать ей ^ несколько слов. В это время вошел державшийся весьма чопорно дон Джоан вместе со своей Миртеей. Вскоре спустилась и Бенедетта. В салоне было в эту минуту много артистов и решительно все — открыто или за глаза — обвиняли меня в вымогательстве. Я вытащил тогда из кармана чилийские деньги и заявил дону Джоану, что передаю эту сумму синьоре и что я совсем не собирался шантажировать антрепризу, а только совершить то, что требовалось справедливостью и чувством товарищества. Синьора ни за что не хотела принять деньги, давая мне понять, что этот мой поступок, столь невинно великодушный, может быть истолкован самым двусмысленным образом. Тогда я передал всю сумму хозяину • гостиницы и попросил его принять эти деньги на хранение, как принадлежащие синьоре. Присутствовавшие при этом артисты, только что меня осуждавшие, выражали мне теперь свое восхищение. Дон Джоан, весьма смущенный, удалился вместе со своей Миртеей. Синьора по-прежнему энергично настаивала на своем отказе. Тогда я сказал при всех, прямо и откровенно, без каких бы то ни было недомолвок, что совершенный мной поступок был продиктован только глубоким чувством солидарности и почтения, и что я не могу и не хочу поступать иначе, ибо это осмысливает и расширяет мое жизнеощущение.

После этих происшествий жизнь моя в Сантьяго потекла, как и повсюду, весьма однообразно развертываясь между номером в гостинице и театральной уборной, между репетициями, занятиями и всяческими упражнениями, конечной целью которых было заслужить расположение публики. И только иногда в виде отдыха от напряженного труда я выходил на прогулки, осматривал окрестности и местные достопримечательности, а также, в случае если они где-нибудь находились, то и произведения искусства.

В обществе Бенедетты. Бенедетта разумно удерживает меня от необдуманного шага. Договор с театром в Пизе. Триумфальный дебют. Великодушие Джиральдони. В театре Массимо и в доме у импресарио — мецената Флорио. Подарок донны Франки. В театре Ла Фениче в Венеции. Совершенное исполнение

Когда пришли к концу мои договорные обязательства с Чили, где чередовавшиеся между Сантьяго и Вальпараисо последние спектакли проходили для меня с успехом и где меня поддерживало превосходное здоровье и страстное желание совершенствоваться, мы всей труппой отплыли в Европу. В проливе Магеллана море было по обыкновению очень бурным, и мы сильно страдали. Но вблизи Буэнос-Айреса волнение внезапно утихло. Я тотчас же разыскал Бенедетту и с величайшей радостью проводил время в ее обществе. Она принимала мое чувство почтительного обожания с величайшей добротой и мягкостью, а я был счастлив тем, что завоевал уважение той, о которой еще недавно мечтал как об идеальной подруге. Она была тем ангелом, который охранял меня в самые трудные годы моей артистической деятельности и уверенной рукой направляла мои шаги к высокой цели. В Монтевидео на палубу поднялся импресарио, предложивший мне выступить во второстепенном театре Буэнос-Айреса. Весьма возможно, что я по неопытности и согласился бы на его предложение. Но Бенедетта очень разумно удержала меня от необдуманного шага. Дело в том, что в Аргентине имелся правительственный оперный театр, и для меня было лучше дождаться приглашения оттуда.

Путешествие наше продолжалось по морю, гладкому как зеркало, и в конце октября мы прибыли в Геную. Денег, заработанных мною в американском сезоне, едва хватило на то, чтобы поддерживать мое существование, расплатиться с долгами, вызванными поездкой, и оказать помощь семье. Вернувшись в Милан, я почувствовал, что меня охватывает глубокая тоска. Я снова принялся за хождение взад и вперед по той же Галерее в ожидании выгодного контракта. Мне казалось, что я теперь имел полное право претендовать на него. Внешний вид мой очень изменился и, как мне кажется, к лучшему. Я расстался с прической в стиле «богемы» и с галстуком, завязанным бантом. К тому же я выглядел более серьезным и, может быть, более взрослым, как некто, начавший понимать, что путь в искусстве труден и эфемерна иллюзия мгновенных больших заработков. После многих дней хождения туда-сюда я подписал договор на исполнение партии Яго в опере «Отелло» в театре Верди в Пизе. Партия эта была уже мной разучена и великолепно подходила к типу моего голоса и к моему артистическому темпераменту.

Кое-кто сомневался в том, сумею ли я, такой молодой справиться со столь трудной партией. Но после первого представления даже самые строгие критики признали во мне не только певца с исключительным голосом, но и артиста, который наряду с природными данными обладает и качествами, приобретенными путем умелой работы. Действительно, прежде чем появиться перед публикой, я в течение целого месяца не занимался ничем, кроме «Отелло». Я достал стихотворный перевод трагедии, принадлежащий перу Джулио Каркано, и каждый день занимался своей партией с трагедией Шекспира в руках. И поскольку создание столь глубокого образа требует долгого времени, чтобы до конца прочувствовать и понять его, я был счастлив, что в моем распоряжении оказался месяц, позволивший мне освоить этот образ как можно лучше. Да, я имел большой успех и в театральном мире и в прессе. С тех пор я так и не прекращал заниматься изучением великого английского драматурга. Именно он был главным двигателем происходившей во мне эволюции. После представлений «Отелло» в Пизе я поехал в Сиенну в театр Лицца, где исполнял роль Карла V в опере Верди «Эрнани», а затем направился в Палермо. Я был вызван туда, чтобы заменить в театре Массимо двух знаменитых баритонов, которые должны были по контракту уехать в Буэнос-Айрес, а именно Марио Саммарко и Эудженио Джиральдони — одного в партии Риголетто, другого в партии Скарпии. Как Саммарко, так и Джиральдони показали себя по отношению ко мне в высшей степени внимательными: это были по-настоящему благородные люди и в искусстве и в жизни. Я должен был появиться на сцене впервые в новом месте в роли Риголетто, но это оказалось невозможным, по причинам, от меня не зависевшим. Таким образом, я был вынужден предстать на суд публики в роли Скарпии, роли тем более трудной и рискованной, что, во-первых, она была для меня совершенно новой, во-вторых — ее все время исполнял тот, кого на эту роль выбрал сам композитор и, в-третьих, мне предстояло выступить на сцене без оркестровой репетиции, удовольствовавшись одной единственной репетицией под рояль.