После двух лет, проведенных в окопах, он получил известие, что тяжело заболела его мать. Тогда он попросил и добился отпуска, чтобы повидаться с ней, и уехал в родную деревню вблизи Помпеи. Бедняжка умерла через два дня, оставив ему, Паскуале, единственному сыну, все свое имущество: лачугу с огородиком и четыре больших свиньи, уже откормленных на убой. Чтобы защитить свое скромное имущество от алчности родственников, он на несколько дней просрочил отпуск и таким образом стал дезертиром. Те же родственники, желая во что бы то ни стало завладеть свиньями, составлявшими самую ценную часть наследства, донесли на него и выдали его карабинерам. Его арестовали и направили в тюрьму в Перуджу. По дороге он бежал, вовсе не для того, чтобы избавиться от исполнения своего долга в качестве солдата, а для того, чтобы отомстить за бесчеловечный и незаконный поступок, совершенный родственниками и воспринятый им как поругание памяти его матери. Снова пойманный и посаженный в тюрьму, он опять сумел бежать. Скрываясь в лесах в течение многих дней, он надеялся спастись от преследований и тем или иным способом добраться до Помпеи, но в горах Умбрии он попался в руки карабинерам и был передан на гауптвахту 33-го полка в Терни. С того дня, как его объявили дезертиром, признался он, и до вчерашнего вечера он ни разу не видел к себе человеческого отношения. И он горько заплакал. Постепенно, по мере того как развертывался его рассказ, я видел, как из-под наглой маски дезертира, так злобно отвечавшего мне сначала, вырисовывается честное лицо крестьянина с юга, пусть вулканически вспыльчивого, но по существу хорошего, доведенного до отчаяния несчастным стечением обстоятельств и отравленного коварством и равнодушием людей. Стараясь его успокоить и отвлечь от мысли о том зле, которое причинили ему родственники, я посоветовал ему, как только мы приедем в Болонью, послать письмо военному командованию. В этом письме, которое я сам для него сочиню, он должен точно изложить всю свою историю. Объяснив, что именно явилось причиной его невольного дезертирства, пусть он попросит во имя собственной солдатской чести, чтобы его снова направили на фронт, ибо он может по совести заявить, что не заслужил позорного" клейма дезертира. Он согласился со мной и, когда я написал письмо, подписал его не только безропотно, но даже с энтузиазмом.

Мы прибыли в Болонью в четыре часа утра. Я препроводил его согласно приказу в тюремное здание 35-го артиллерийского полка. Я не мог оставить его таким беззащитным, нагим и нищим. И так как приближался праздник рождества, я передал ему в виде подарка некоторую сумму денег, чтобы он выпил стакан вина за наше здоровье, не трогая, однако, основной части суммы и тратя ее только в случае крайней необходимости. Наконец я обещал, что напишу ему и издали прослежу за его судьбой. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я встретил более чуткую и благородную душу, чем Паскуале Де Каролис. Он был готов броситься за меня в огонь. Когда наступил момент расставания, он закинул мне руки за шею, плача как ребенок, и сквозь слезы на прощание сказал: «Ефрейтор, брат мой, да благословит тебя бог за то, что ты для меня сделал, и прости меня за то, что я так сердил тебя, когда мы встретились!»

Читатель может легко вообразить, какие чувства волновали мою душу во время обратного пути на вокзал. Было невыносимо холодно, и легкий слой снега покрыл весь город. Печаль подавляюще овладевала мной. Но на вокзале, в то время как я в ожидании поезда прогуливался под навесом платформы, у меня произошла встреча, немало способствовавшая тому, чтобы приободрить меня. Я вдруг увидел стоявшего неподвижно перед дверью ресторана артиллерийского капитана, облик которого показался мне знакомым и, приветствуя его, как мне полагалось, я узнал в нем Иньяцио Флорио, сицилийского вельможу, которого весь мир знает понаслышке, и никто из тех, кто когда-либо с ним встретился, забыть не может. Я не мог удержаться, чтобы не подойти к нему. Став перед ним во фронт, я приложил руку к виску в воинском приветствии. Он тотчас же узнал меня, вспомнил чудесные дни в Палермо, и без всяких церемоний капитан Флорио обнял и расцеловал как старого друга ефрейтора Титта Руффо.

Когда меня перевели во Флоренцию, явившуюся последним этапом моей военной жизни, я сначала в течение двух месяцев охранял «Давида» на площади Микельанджело, а затем меня посадили в одну из канцелярий командования на улице Ламармора. Но те два месяца, что я провел, охраняя «Давида», запечатлелись в моем сознании как неповторимый сон. По вечерам, при заходе солнца, когда я стоял, опершись о парапет широкой террасы на возвышенности, с которой охватываешь взором весь город цветка,* вокруг меня теснились толпой образы артистов, мучеников, героев, поэтов и торговых людей, рожденных этим городом и переданных нам, как высокие примеры, на радость всему миру и во славу нашей родины. Когда же позже спускалась ночь, и город постепенно загорался огнями, отблеск этого множества огней доходил до вершин

* См. прим. к стр. 27.

изумительных памятников. И тогда колокольня Джотто, купол Брунеллески, башня Палаццо Веккио господствовали над городом во всей своей чарующей красоте. Если к этому очарованию прибавить еще последние замирающие звоны колоколов, то не обязательно быть пилигримом, путешествующим по земле и по морю в поисках красоты, чтобы почувствовать, как сердце замирает от любви, и растрогаться до слез. Божественная Флоренция! Стоя на пустынной площади в вечерние часы лицом к лицу с таким величием и таким волшебством очарования — слезы проливал и я. И, признаюсь в этом, не стыдясь их.

Снова становлюсь штатским и певцом. Поездка в Мексику. Прогулки и чтение. Предложение вернуться в чикагскую оперу. «Царь Эдип» Леонкавалло. Карузо 5 Метрополитен опере. Болезнь Карузо. Его смерть. Еду в Нью-Йорк. Отказываюсь от дебюта. Смерть Виктора Мореля

Когда кончилась война — и кончилась для нас благополучно— я снова стал свободным. Импресарио наперебой спешили приглашать меня. Я подписал контракт в Мексику, страну, куда мне страстно хотелось попасть, так как она привлекала меня красотой природы и своей многовековой историей. После трехлетнего перерыва моей артистической деятельности я возобновил свой прежний образ жизни — размеренный и подчиненный дисциплине. Но вначале мне было очень трудно снова овладеть всеми ценными особенностями моего голоса. Горе певцу, который надолго оставляет без внимания свой в высшей степени нежный инструмент! Он рискует навсегда потерять власть над ним. После целого периода терпеливых упражнений как в вокале, так и в музыке, я был готов выступить на новом поле сражения.

Пароход в Америку шел из Неаполя. Прибыв в Нью-Йорк и отдохнув там несколько дней, я продолжал свое путешествие. От Нью-Йорка до Мехико было тогда что-то около пяти дней езды по железной дороге. Прекрасный город расположен на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Конечно, на такой высоте нелегко управлять естественным дыханием, и мне было очень трудно приспособиться к столь необычным климатическим условиям. Кстати, по этой же причине многие артисты, приглашенные в Мехико, были вынуждены расторгнуть заключенные контракты. Тем не менее я спел там с большим успехом двенадцать спектаклей, начав с «Паяцев» Леонкавалло и закончив «Севильским цирюльником». В то время я имел обыкновение петь каватину, легко, почти вприпрыжку, перебегая с одной стороны сцены на другую; но здесь, на этой высоте я не смог бы при быстром движении по сцене дать полную силу голоса на выдержанных нотах. Волей-неволей пришлось отменить обычное приплясывание. Вообще должен признать, что петь здесь мне было нелегко, и особенно партию цирюльника, так что понадобилось мобилизовать всю силу воли, чтобы довести гастроли до успешного конца.