Одной из немалых трудностей моей работы в мастерской была борьба с пятнадцатью подростками-сиротами, опасными арестантами исправительного дома, мальчишками грубыми и необузданными. У меня с ними происходили постоянные стычки, и дело частенько доходило до рукопашной. Так как я не собирался подчиняться насилию со стороны кого-либо из них, мне нередко приходилось думать о самозащите. Характер мой ожесточился. Я стал скрытным, печальным, нервным. Душа моя была отравлена. Даже выражение лица моего стало мрачным, я сказал бы, почти трагическим. Иной раз, горько плача, я рассказывал матери обо всех несправедливых выговорах, которые я выслушивал от отца, не получая взамен никакого удовлетворения и не пользуясь какой бы то ни было выгодой. Труд мой оплачивался еле-еле одной лирой в неделю. И я по секрету поведал матери об уже созревшем намерении уйти из мастерской отца, объясняя свое долготерпение только тем, что не мог без содрогания думать о разлуке с нею. Она, любящая душа, уговаривала меня вооружиться терпением и делала все возможное, чтобы удержать меня. В это время меня беспокоила мысль о дальнейшем образовании. Когда я заглядывал в книги брата, в которых ничего не понимал, мое будущее представлялось мне в виде мрачного хаоса. Я не мог примириться с мыслью, что должен буду прожить жизнь полным ничтожеством, что состарюсь в мастерской, стуча по железу, что так и останусь в атмосфере, в которой духовная жизнь моя, обреченная на отупение, должна будет задохнуться. Я провел немало времени в состоянии ни на минуту не унимавшейся тревоги. Момент взрыва назрел, и неизбежное свершилось.
Однажды отец, не помню уже по какому ничтожному поводу, появился в мастерской в высшей степени раздраженный и, совершенно несправедливо набросившись на меня, изругал меня в присутствии рабочих. Я, уже давно переставший его бояться — что он отлично понимал и что вызывало в нем глубокое негодование,— показал себя в тот день не менее вспыльчивым, чем он. Я выложил ему все, что накопилось у меня на душе. Рабочие, никогда не видевшие меня в состоянии подобной экзальтации, были ошеломлены. Отец был не меньше их удивлен моей неожиданной смелостью, и едва только я, дав выход тому, что у меня наболело, замолчал: «Хватит,— сказал он,— вон с моих глаз. Ты теперь взрослый. Можешь сам зарабатывать себе на жизнь. Убирайся отсюда, и чтобы ноги твоей больше не было в этой мастерской». Я тотчас же весьма дерзко ответил ему: «Бесконечно счастлив вырваться из этой адской ямы, и можешь не беспокоиться — больше ты меня никогда не увидишь!». Услышав это, отец, ослепленный гневом, схватил со скамьи первое, что попалось ему под руку, и замахнулся в мою сторону...
Потрясенный происшедшим, я бегом помчался домой, к маме. Мне казалось, что я сойду с ума. Однако я чувствовал, что в моей жизни произошло нечто важное. Я вырвался из той среды, которую ненавидел: я был свободен, был полным хозяином своих действий. Мама, увидев в каком я состоянии, сразу догадалась, что у меня с отцом произошла крупная ссора. Я рассказал ей все, как было, и она, глубоко пораженная, жестоко упрекала меня за то, что я позволил себе быть непочтительным. Но когда мать поняла, что я твердо "решил завтра же покинуть Рим, она заплакала. Бедная мама! Помню ее, точно все это было вчера. Помню ее преждевременные морщины на лбу, ее немые слезы, лившиеся безостановочно, ее печальные слова, выдававшие страх перед возможным и, может быть, более опасным повторением ужасающей ссоры, когда отец вернется вечером с работы.
Я уверял, что ничего не случится и старался главным образом доказать ей, что мой уход из дома — поступок не предосудительный. Обещал ей, что не причиню ей никогда ни малейшего огорчения и все деньги, которые мне удастся заработать, я буду откладывать для нее. Ей не придется никогда оплакивать мое отсутствие, сказал я. В моем тоне, хотя и бессознательно, ощущалось уже тогда верное предчувствие моей счастливой судьбы. Взволнованная, мама обняла меня. «Но, сын мой,— воскликнула она,— куда же ты направишься?». Я ей не ответил. Или сказал не помню что. Принятое мной решение, хотя и несколько рискованное, было твердо.
Как описать соответствующим образом мое душевное состояние в вечер накануне ухода или, вернее, бегства из дома? Не говоря о других чувствах, разве неясности будущего, боязни одиночества и мыслей о возможных опасностях было недостаточно, чтобы заставить меня провести бессонную ночь? Я не очень-то надеялся на людей. Благодаря известному жизненному опыту я уже знал, что большая часть их не слишком расположена помогать ближним.
Брат пришел в спальню уже после того, как я лег в постель. Он не знал о том, что произошло, и не пожелал мне, как обычно, спокойной ночи, полагая что я сплю. На самом же деле я не спал и раздумывал о том, что буду делать завтра. При первых лучах утренней зари я залюбовался спящим братом, его вьющимися светлыми волосами, изяществом его лица, и мне пришла в голову мысль сравнить себя с ним, глядя в зеркало. При виде моей физиономии, столь на него не похожей и ко всему прочему еще и увядшей под влиянием перенесенных страданий, я не выдержал и, плача, рухнул на кровать. Кое-как взяв себя в руки, я стал одеваться, стараясь не шуметь. Но бульканье воды в умывальнике все же разбудило брата, и он с удивлением спросил, почему я собираюсь в мастерскую в такую рань? Тогда я предложил ему самому встать пораньше, чтобы вместо меня открыть двери мастерской, так как я ухожу и больше не вернусь домой. Он мне, конечно, не поверил и, думая, что я шучу, повернулся на другой бок, пробормотав в полусне: «Счастливого пути!».
Глава 2. ВНЕ ДОМА
Иду наудачу. Остановка в Кастель-Гандолъфо. Подмастерье в Альбано. Ночь на могиле Горациев и Куриациев. В новой мастерской. Мачеха Ригетто и сор Джулиано. Выковываю розу и дарю ее мастро Пеппе. Выковываю рог изобилия для сора Джулиано. Читаю книги. Привожу в порядок станок, но... вынужден уйти с работы. Отголоски моего ухода
(Г вышел из дома на цыпочках, закрыв дверь со всей воз-можной осторожностью. Очутившись на улице, я в последний раз взглянул на окно в комнате мамы и с мыслью о ней отправился в путь.
Было чистое апрельское утро. Солнце еще не взошло. Свежий воздух, который я вдыхал полной грудью, раскрыв рот и полузакрыв глаза, несколько взбодрил меня. Я направился к площади Термини, а затем пошел по бульвару Принцессы Маргериты. Проходя мимо маленькой гостиницы «Звезда Италии», я вспомнил наш приезд в Рим всей семьей восемь лет тому назад и в памяти моей тотчас зазвучала та песенка, которую напевал тогда хозяин: «О Кароли.. .». В конце улицы я свернул к площади Витторио-Эмануэле и подошел к воротам Сан-Джованни.
Когда я вышел на простор римских окрестностей, солнце уже начало припекать. Я снял фуражку и пошел дальше с непокрытой головой. Все, что встречалось на пути, возбуждало мое воображение: возчики, доставлявшие вино из отдаленных местностей и едущие в город в сопровождении неизменного спутника — собаки-овчарки, стада жалобно блеющих овец с невинными светлыми глазами; огромные руины римских акведуков. И я все шел и шел, предаваясь мечтаниям, шел без определенного плана, без определенной цели.
Через несколько часов я дошел до Фраскати. Поднимаясь в гору, встретил молочницу, которая несла два ведра молока на деревянном коромысле. Я попросил ее дать мне немного попить и объяснил ей, что вышел из дома очень рано и уже давно в пути. Добрая женщина поставила ведра на землю и разливательной ложкой налила мне хорошую порцию. Пока я с жадностью пил молоко, она испытующе меня разглядывала и наконец спросила, откуда я и куда направляюсь. Я ответил, что иду из Рима и пешком направляюсь в Неаполь.
Она сочувственно покачала головой. «Бедняжка, — сказала она, — долго же тебе придется тащиться!» Поблагодарив эту добрую женщину, я двинулся дальше.
