Что произошло во время этого собеседования втроем, я так никогда и не узнал, но с того дня я больше ни разу не видел

Армиды. Я много раз принимался стучать к ней в дверь: никто мне так и не ответил. Я плакал, был в отчаянии, сходил с ума. Хотя я нежнейшим образом любил свою мать, в пароксизме горя я дошел до того, что обвинил ее в жестокости: было бесчеловечно, говорил я, разлучать две души, охваченные столь сильной любовью. И я повторял, что, не видя больше смысла жить без Армиды, хочу умереть. Бедная мама! С какой добротой, с какой нежностью и как самоотверженно она сумела незаметно, осторожно и с умом успокоить бушевавшую во мне бурю, открыть мне глаза на несправедливость моего возмущения и показать пропасть, в которую я упал бы, если бы вовремя не отступил! Но ничего но помогало. Образ Армиды преследовал меня всюду. Я перестал спать. Все было пусто во мне и вокруг меня. Голос мой почти бесследно пропал. Стремление петь, казалось, навсегда заглохло. С другой стороны, отец, ничего не подозревавший, неустанно придирался ко мне, донимая меня выговорами за неохоту, с которой я выполнял обычные в мастерской работы. Но мама не покидала меня. Она неотступно была со мной, бдительная и любящая, и уговаривала меня не раздражаться и не терять спокойствия духа. Она уверяла, что голос мой вернется и зазвучит снова; она клялась, что природа не обманет меня.

Знакомство с баритоном Бенедетти. Снова появляется голос. Дебют Бенедетти. Готовлюсь к поступлению в Санта Чечилия. Экзамен и поступление в консерваторию. Профессор Персикини и его «мизансцены». Разрыв с Персикини и уход из консерватории. В открытом море. У маэстро Спарапани. Решетка мистера Кристи

В рождественский сочельник 1895 года отец пришел домой в необычайно восторженном состоянии. Микроб музыки — дьявольский или божественный — вселился и в него. В одном кафе на площади делль Эзедра он слышал чудеснейший голос. Пел молодой человек, прибывший в Рим в надежде поучиться здесь вокальному искусству. У него баритон. Отец пришел от него в неописуемый восторг. Он захотел, чтобы брат послушал его: может быть, удастся устроить этого юношу в консерваторию Санта Чечилия. С этой целью он пригласил его провести рождественский сочельник вместе с нами. Этого подающего надежды певца звали Оресте Бенедетти. По внешности своей он казался индейцем. На самом же деле он был, так же как и мы, уроженцем Пизы и говорил на чистом тосканском. Высокий, худой, темнокожий, с прямыми черными волосами, не очень густыми и гладко причесанными, с прекрасными большими глазами неопределенного цвета, с хорошо очерченным ртом, с большими, но очень белыми зубами и приветливой улыбкой, он произвел на нас, несмотря на смущение и некоторую растерянность, отличное впечатление. Брат обратился к нему с целым рядом вопросов, и он стал рассказывать, как обнаружил у себя голос.

Он работал в Пизе на фабрике изделий из обожженной глины. Однажды, спасаясь ..от невыносимого жара печей, он, обливая себе грудь холодной водой, стал петь народную песню. Товарищи по работе, услышав его прекрасный голос, посоветовали ему лучше стать уличным певцом, чем продолжать жариться у печей. Мой брат, сев за фортепиано, предложил ему спеть что-нибудь. Он не заставил себя просить. Так велика была мощь его голоса, что вся комната точно загудела, а в окнах задребезжали стекла. Феноменальный голос! Но дело было не только в его мощи. Брат, открыв клавир «Фаворитки», которую Бенедетти, по его словам, знал, предложил ему спеть первую арию: «Приди, Леонора, у ног твоих...» и стал ему аккомпанировать. Он исполнил эту арию с такой нежностью и музыкальным вкусом, что мы все тотчас же признали справедливость энтузиазма нашего отца. Мы сели за стол, радуясь присутствию Бенедетти среди нас. Я был совершенно ошеломлен. Вспоминая свой тенор, я понимал, что по сравнению с голосом, только что звучавшим, он был не больше самого слабого дуновения ветерка, и сердце мое наполнилось самым горьким сожалением. Мое восхищение Бенедетти было не меньшим, чем восхищение им моего отца. Мне хотелось слушать его без конца, слушать еще и еще. Теперь, несмотря на то, что я по сравнению с ним чувствовал себя в полном смысле слова ничтожеством, страсть к пению достигла во мне гигантских размеров, стала поистине второй натурой. Мы провели рождественский сочельник в атмосфере исключительно музыкальной. После ужина пришли приятели моего отца, приглашенные специально, чтобы показать им Бенедетти, и он сразу же вызвался спеть фрагменты из «Велисария» и «Африканки». Комната буквально дрожала от звуков, разносившихся повсюду со страшной силой. Люди, остановившиеся на улице, шумно аплодировали; приятели отца были в неподдельном восторге. Мама, глядевшая на меня, читала на моем лице смену самой высокой радости и самого глубокого страдания. Я завидовал голосу Бенедетти; мне хотелось украсть его... Я глаз не мог оторвать от молодого певца, а он и как человек вырисовывался все более и более очаровательным в своей бесхитростной приветливости и мальчишеской простоте.

Несмотря на ограниченность наших средств, отец мой, посоветовавшись с мамой, предложил ему гостеприимство. «Дорогой Бенедетти,— сказал он,— если тебя удовлетворит наш более чем скромный стол, то там, где хватает места для девятерых, хватит и для десятого. Мои два сына, Этторе и Руффо спят в большой комнате в двух отдельных кроватях; могу прибавить туда и третью, и если они не возражают, то с завтрашнего дня можешь переехать к нам. Мы с приятелями найдем тебе хорошего учителя, и ты закончишь учение здесь, в Риме. Впоследствии твоим голосом будет восхищаться весь мир, и я смогу считать, что в какой-то мере содействовал твоей славе». Бенедетти смотрел на нас глубоко пораженный. Затем со слезами на глазах стал благодарить. На другой день он поселился у нас и прожил с нами около года.

Став учеником маэстро Кайо Андреоли, отличного знатока оперного репертуара и существующих традиций, Бенедетти не испытал никаких трудностей с постановкой голоса. Он обладал голосом исключительным, голосом, от природы поставленным, и очень скоро смог приступить к изучению оперных партий, в чем он необыкновенно, даже прямо-таки удивительно, преуспел: он выучил наизусть «Трубадура», «Рюи-Бла-за», «Бал-маскарад», «Аиду», «Риголетто» и многие другие оперы, бывшие тогда в репертуаре. Мы все сильнее к нему привязывались и все сильнее восхищались им. Возвращаться теперь после работы домой стало для меня праздником. Волшебный голос Бенедетти проникал с каждым днем все глубже в самые сокровенные тайники моей души.

Божественный голос! Никогда и нигде в мире не встречал я больше подобного. Особенно в фразе Велисария: «Ах, если б я мог плакать, от горя плакать...» у него получались ноты такой нежности, такого благородного и изысканного колорита, что они действовали на меня гипнотически. Я мысленно следовал за ним, а иногда подражал ему и внешне во всех его телодвижениях и жестах. Так постепенно множество мелодий входило в меня, и я нес их с собой в мастерскую, и там, машинально работая, повторял их про себя много раз подряд и не мог дождаться часа, когда попаду домой, чтобы снова услышать их звучащими в золотом голосе. На себя я смотрел, как на певца конченного. Я больше не вспоминал о своем теноре ни с мамой, ни с братом, и не хотел, чтобы мне о нем напоминали, не желая бередить свою незаживающую рану. Но недаром говорится — у кого что болит, тот о том и говорит. «Как видно, не это было моей судьбой,— повторял я маме, чтобы ее утешить.— Если бы даже у меня и сохранился голос,— продолжал я,— то что представлял бы собой этот голосишко по сравнению с голосом Бенедетти? Незаметную лужицу, еле слышный ручеек по сравнению с океаном». Но мама не сдавалась. «Самый маленький ручеек,— говорила она со своей непоколебимой логикой здравого смысла,— если в нем чистая ключевая вода, может представлять собой драгоценную золотую жилу». Я обычно кончал разговор тем, что тяжело вздыхал и, ласкаясь к маме, говорил, что лучше не думать об этом, чем терзать себя напрасными мечтами. Но мама где-то в глубине души верила, что в один прекрасный день голос мой вернется.