Но где, как и какими трудами заработать пятьдесят лир? В этом и была загвоздка. Чтобы хоть по зернышку скопить их как можно скорее, я вместе с моим дорогим Пьетро работал без передышки. Изречение — «захочу и смогу» — на этот раз не разошлось с действительностью. Выделывая и продавая — правда, за бесценок — изделия из кованого железа, мне удалось через неделю внести пятьдесят лир моему новому преподавателю и начать уроки. Я сразу сделал огромные успехи. Один час у Спарапани давал мне больше, чем месяц у Персикини. На второй месяц я смог внести вперед только двадцать пять лир и обещал внести остальные не позже, чем пройдут первые шесть уроков. Так я и сделал, и, таким образом, я смог закончить и второй месяц занятий. Но на третий у меня уже не было ни гроша. Спарапани продолжал — хотя и с явным неудовольствием — заниматься со мной бесплатно почти в течение месяца; но затем, несмотря на мои исключительные успехи, он заявил, что дальше заниматься не будет. И вот опять жестокая действительность вынуждает меня прекратить занятия. Что делать? Дома у нас шла борьба за хлеб насущный, и мы, как говорится, не знали уже к какому святому припадать и какому молиться.

К счастью, уже много времени тому назад отец мой получил от американского миллионера, некоего мистера Кристи, заказ на большую решетку. Дело шло о работе весьма значительной, и отец поручил мне с Пьетро выполнение самой трудной ее части. Я тогда довольно невнимательно отнесся к своей задаче, так как был всецело захвачен страстью к Армиде. Теперь же, подстегиваемый отчаянием, я снова принялся за работу с удвоенным рвением. Решетка предназначалась для портика XV века при входе в богатейший замок, который мистер Кристи выстроил себе вблизи Филадельфии, вложив в него целое состояние. Только законченный стилист мог бы описать как следует эту работу. Что касается меня, то я скажу одно: решетка была выполнена так тонко и художественно, что весь ансамбль, хотя и выкованный из железа, казался тончайшим кружевом. Естественно, что многие артисты, художники, скульпторы и граверы, приятели моего отца, приходили ею любоваться и все поздравляли нас.

Решетка была почти готова, когда мистер Кристи приехал ее посмотреть. Он пришел от нее в полный восторг и, узнав от отца, что самая сложная часть — та, которой он больше всего восхищался, выполнена мной, он не хотел этому верить и, до боли пожимая мне руку, повторял: «Брафо, маленький Челлини!» Остается прибавить, что эта решетка, в которую — не могу об этом умолчать — внес свое и мой брат, предложивший мне рисунок восьми орнаментов, расположенных непосредственно над цоколем — была единственной значительной творческой работой, выполненной мною в кованом железе до моего вступления на поприще оперного певца. И работа эта была оплачена — уже по одной цене можно судить о ее качестве — суммой в 14 ООО лир, то есть суммой по тем временам исключительной.

Между тем отец мой, получив в свое время заказ, взял авансом 9 ООО лир и воспользовался этой суммой по своему усмотрению. Я был этим обижен, так как самая ответственная и значительная часть решетки была выполнена мной вместе с Пьетро. Весьма обеспокоенный относительно дальнейшего, я сообщил отцу, что через два месяца я закончу чеканку восьми орнаментов и потому прошу его выделить мне из договорных денег некоторую сумму для приобретения двух костюмов и теплого пальто, а также хотя бы минимальное количество денег на поездку в Милан, где я намерен начать свою деятельность в качестве певца. Возмущенный отец обозвал меня бессовестным. Было бы гораздо легче и проще, говорил он, заработать и славу и деньги, работая чеканщиком. Он нисколько не верил в мои возможности певца.

Закончив решетку и получив остаток договорной суммы, отец мой с величайшим неудовольствием дал мне ровно столько денег, сколько требовалось, чтобы доехать до Милана. Я окончательно и навсегда закрыл свою мастерскую и в конце октября 1897 года с билетом третьего класса и тремястами лир в кармане — плодами двухлетней упорной работы — уехал в столицу Ломбардии.

Меня слушает баритон Лелио Казини. Заболеваю бронхитом. Луиджи Меннини, по прозванию Борода. Черные дни. Эдгарда. Между голодом и любовью. Лечение бронхита. Голод гонит волка из лесу. Записываюсь на пластинки. Зарабатываю двадцать лир и еще кое-что

Приехав в Милан вечером, я остановился в маленькой гостинице вблизи вокзала и на другой день направился к Лелио Казини. У меня было к нему рекомендательное письмо, которым я запасся еще в Риме. Казини, так же как и Бенедетти, был уроженцем Пизы и говорил на чистейшем тосканском. Высокий красивый мужчина с седеющей шевелюрой, с усами и бородой в стиле Карла V — этим он напоминал Персикини — с великолепными зубами, чуть пожелтевшими от никотина — он был заядлым курильщиком,— с чарующей улыбкой, Казини сразу же производил впечатление человека обаятельного. Едва успел он прочесть письмо, как тотчас представил меня своей супруге, отличной пианистке, и попросил ее проаккомпанировать мне: ему хотелось, не откладывая, услышать мой голос. Я спел два романса. Казини пришел в восторг, и хотя ему из письма было известно, что я никак материально не обеспечен, он весьма великодушно предложил заниматься со мной. Незачем говорить о том, с каким волнением я принял его предложение! Мы тотчас составили расписание занятий.

На фортепиано стояло много фотографий артистов и среди них внимание мое привлекла фотография Анджело Мазини, великого тенора, с надписью: «Выдающемуся певцу Лелио Казини с восхищением». Короткая надпись соответствовала действительности. Казини был на самом деле незаурядным певцом, певцом, можно сказать, классическим. Голос у него был ровный, нежный, переливавшийся с такой мягкостью, что звучал подчас как виолончель. Особенно в среднем регистре. При подаче же высоких нот я заметил, что он опирался на правую пятку и применял некоторое усилие.

Синьора Казини (типичная флорентинка) была гораздо моложе мужа. Высокая, стройная, с благородными манерами, с густыми светлыми волосами — то, что называется тициановская блондинка — с чуть-чуть великоватым ртом и белейшими зубами, она также говорила на чистом тосканском. Одевалась она элегантно, но без претензий, держалась просто, но с достоинством. После первых же уроков супруги пришли к заключению — синьора Казини усмотрела это сразу, как только я спел свои первые романсы,— что мой голос очень похож на голос Бенедетти, но превосходит его по качеству. Это заключение разом оживило мои уснувшие надежды, но сравнение показалось мне чересчур лестным. Я не мог допустить, чтобы голос Бенедетти считался хуже моего. И сказал просто и откровенно, что если пение мое действительно представляет какой-то интерес, то я обязан этим судьбе, позволившей мне близко наблюдать работу Бенедетти во время его длительного пребывания у нас в доме, в бытность его в Риме.

Маэстро Казини и его жена как-то сразу полюбили меня. Но через месяц я имел несчастье заболеть, и заболел я по следующей причине. С первых дней моего приезда в Милан я нанял комнату на улице Ансперто, рядом с театром Даль Верме. Я назвал это помещение комнатой, тогда как на самом деле это был темный чулан, куда никогда не заглядывало солнце. Впрочем, за те 15 лир, которыми я располагал для оплаты помещения, нельзя было в Милане претендовать на лучшее. Мне скоро стало ясно, что условия, в которых я живу, чрезвычайно вредны для моего здоровья: я заболел тяжелым бронхитом. И случилось это как раз тогда, когда Казини, подписав контракт, уехал на время из Милана. Я пережил очень печальные дни: мои ничтожные сбережения почти пришли к концу.

К счастью, еще до своего отъезда Казини представил меня Луиджи Меннини, хозяину ресторана на улице Санта Маргерита, по соседству с Ла Скала. Ресторан этот посещался главным образом деятелями театра: певцами, антрепренерами, дирижерами оркестра, балеринами, актерами-мимистами. Вместо того, чтобы звать хозяина по имени — синьор Луиджи или синьор Меннини, постоянные клиенты называли его попросту Борода, и дали ему это прозвище потому, что у него действительно была длинная белая борода. Семидесятилетний, совершенно лысый, но сохранивший свежий цвет лица, смуглый и розоватый, Меннини казался библейским старцем с картин Тициана или Веронезе. Характер у него был удивительный: он постоянно улыбался и пребывал всегда в отличном расположении духа. Не только он сам и его жена, старушка Терезина, но и их многочисленные дети, работавшие вместе с отцом в ресторане, вскоре полюбили меня и стали звать «шиур Тита». Добрая Тереза присаживалась иногда рядом со мной и, видя что я всегда печален и мрачен, всячески старалась меня развеселить и подбодрить. Она предсказывала, что деятельность моя как певца вот-вот начнется, и я выступлю обязательно самым удачным образом. Борода был известен как благодетель артистов, находящихся в бедственном положении. Среди должников, записанных в его приходо-расходных книгах, можно было бы отыскать фамилии артистов, достигших впоследствии мировой славы и богатства.