Когда в Милан возвратился Казини, у меня не было иного желания, как только продолжать занятия с ним, но, увы! — тягостный бронхит, прицепившийся ко мне в чулане на улице Ансперто, расстроил все мои планы. Я был очень озабочен. Время шло, а у меня ничего не наклевывалось. Сидя подчас вечером один в нетопленной комнате, я принимался плакать. К довершению всех бед, огромное количество поглощаемых мною лекарств испортило мне желудок. Я страдал полнейшим отсутствием аппетита и очень похудел. Канун праздника рождества был для меня в том году поистине трагичным. Нищенское существование довело меня до такой степени нервной подавленности, что я иной раз помышлял о самоубийстве. Чтобы как-нибудь развлечься, я проводил долгие часы в Галерее,* являвшейся убежищем и местом встреч артистов — от самых прославленных до самых ничтожных. Я ходил там взад и вперед — одинокий, никому не известный, охваченный отчаянием. Иногда я прислушивался к разговорам артистов, собиравшихся небольшими группами в разных углах Галереи. Они безостановочно превозносили Свои голоса и хвастались успехами. Сильное впечатление производили на меня тогда все эти любимцы публики в мехах и драгоценностях, уже давно ставшие знаменитыми. Они жестикулировали и громко разглагольствовали с таким высокомерным видом, точно ими завоеван весь мир. Иные из них тут же вполголоса напевали, демонстрируя своим поклонникам те места, в которых они вызвали наибольшее количество аплодисментов. Я шел домой с сердцем, сжатым в комочек, и со слезами в душе. Но я старался не поддаваться горестному настроению.
* Галерея — большое, крытое стеклом здание Пассажа, соединявшее Соборную площадь с площадью театра Ла Скала (прим. пер.).
В канун рождества я направился в ресторан Бороды, где тотчас потребовали, чтобы я объяснил, почему не показывался несколько дней. Я сказал, что был приглашен в разные места. На самом же деле я сидел в одиночестве в своей комнате, вынужденный обедать и ужинать куском хлеба с сыром. Терезина просила меня больше никогда не принимать приглашений, так как отсутствие мое было замечено, и они с мужем очень беспокоились, не заболел ли я чем-нибудь похуже бронхита. Когда я закончил ужин, на который истратил свою последнюю лиру, семья Меннини пригласила меня к своему столу. Они так искренне обрадовались мне, что и я среди всеобщего веселья немного приободрился. Мысли мои полетели в Рим, домой, к матери, которой я два дня тому назад написал обнадеживающее письмо, полное выдумки. Дорогая моя мама! Если бы ты представляла себе тогда, какую жестокую борьбу приходится выдерживать, чтобы завоевать веточку лавра и немного денег, ты, может быть, сочла за благо для меня отказаться от карьеры артиста. Ведь все в этой жизни скоропреходяще и, в конце концов, одинаковая для всех тьма охватывает и поглощает навсегда любую славу.
Я расстался с семьей Меннини поздно вечером. Было очень холодно. Снег шел так густо, что на расстоянии трех метров уже ничего нельзя было различить. Город был погружен в мертвую тишину. Ничего не было слышно, кроме звонков трамвая. Звук этот, непрерывно и монотонно пробивавшийся сквозь густую снежную пелену, впивался мне в мозг. Давящая холодная сырость ночи тяжело ложилась мне на легкие, измученные бронхитом. Я дышал с трудом. К тому же у меня было слишком легкое пальто для сурового климата Милана. Холод пронизывал меня до костей. И естественно, чем определеннее устанавливалась зима, тем больше я чувствовал отсутствие у меня шубы и теплого костюма. Держась трамвайного пути, я плелся мимо театра Даль Верме и, наконец, совершенно окоченевший, дотащился до дома. Поднявшись по лестнице при свете спички, я, в ту минуту как вставлял ключ в замок, услышал, что в квартире идет оживленный разговор. Как оказалось, хозяйка дома пригласила к себе семью, жившую этажом выше, и они пировали вовсю.
Едва только я вошел в свою убогую комнатенку, как появилась хозяйка и пригласила меня выпить в компании стакан вина. Сидевшая у нее в гостях семья состояла из матери и ее двух взрослых детей — молодого человека и девушки. Я не запомнил имени матери, помню только имена ее детей. Сына — коренастого молодого человека лет двадцати пяти, блондина со светлыми глазами, говорившего на чистом миланском диалекте,— звали по-манцониевски Адельки. Дочь, молодая девушка лет около двадцати, по имени Эдгарда была очень мила: высокая, стройная, с мелкими чертами лица, чуть-чуть вздернутым носиком, светлыми волосами, тоненькой талией. На первый взгляд, она казалась скорее худенькой, но при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что она принадлежит к тому типу женщин, худоба которых только кажущаяся. Что касается недостатка в виде чуть вздернутого носика, то у нее недостаток этот превращался в достоинство, придавая ее лицу какое-то очаровательно-озорное выражение. Не менее очаровательно звучал в ее устах и миланский диалект, на котором она говорила самым прелестным образом. Судя по тому, как они с матерью меня приняли, я понял, что им давно хотелось со мной познакомиться. Хозяйка дома, конечно, говорила им о новом жильце, иногда распевавшем у себя в комнате, и наверно обрисовала меня с самой лучшей стороны. Я сел с ними к столу. Мы пили и беседовали допоздна.
По их просьбе я рассказал им кое-что о себе, о своих надеждах на будущий дебют, о муке, которую я терплю вот уже месяц из-за злополучного бронхита. Лучше бы я этого не говорил! Они все захотели мне помочь и решительно взялись за меня. Старуха-мать предложила массировать мне грудь. Адельки заговорил о своем друге-докторе, к которому мог повести меня. Эдгарда тотчас направилась к себе, чтобы принести мне пилюли, которые, по ее словам, должны обязательно меня вылечить. Они были горькими, точно яд, эти пилюли, но через несколько дней я действительно почувствовал себя значительно лучше. Передавая мне коробочку, Эдгарда с опаской, чтобы не заметила хозяйка, сказала мне шепотом: «Будьте осторожны; многие жильцы заболевали в вашей комнате, потому что она сырая, и наружная стена, выходящая во двор, совсем тонюсенькая». Очевидно в этом крылась причина моего упорного бронхита. При расставании новые знакомые взяли с меня слово навестить их, и мамаша заявила о своей готовности, когда я только захочу, помассировать меня особой мазью.
На другое утро я встал поздно и целый день ничего не ел. Изучив способ употребления, указанный на коробке с пилюлями, я поглотил их штук десять. Затем выпил горячего молока, любезно предложенного мне хозяйкой. Только к вечеру я, наконец, вышел из дома, немного прогулялся и вернулся обратно. В то время как я вставлял ключ в замочную скважину, я услышал, что этажом выше открылась дверь. Это была Эдгарда со свечой в руке. Она пригласила меня подняться к ним, так как мать ее желает со мной поговорить. Я согласился. Адельки еще дома не было. Женщины сказали мне, что вечером они никогда не ложатся спать раньше полуночи и были бы счастливы видеть меня у себя. Они посоветовали мне сразу же переехать из занимаемой мною комнаты: в противном случае мне так и не удастся разделаться с болезнями. Я заметил, что у них было тепло. Камин топился все время, тогда как у меня он был всегда пустой и холодный. Женщины подарили мне несколько охапок дров, чтобы я сегодня же протопил камин, прежде чем лечь в постель. Я так и сделал и, хорошо согревшись, спокойно заснул. Люди, с которыми я встретился всего лишь несколько часов тому назад, проявили по отношению ко мне столько доброты и сердечного участия, особенно Эдгарда, что заботливое внимание вызвало во мне прилив мужества и желание выздороветь во что бы то ни стало. Я уже чувствовал себя лучше: дыхание стало свободней, душа спокойней.
Проснулся я на следующее утро, проспав очень долго. Огонь в камине уже погас, но в комнате было тепло. Я поспешил встать и почувствовал, что желудок мой совсем ослабел. Прошло уже тридцать шесть часов с тех пор, как я ел в последний раз.
Я вышел на улицу. Погода прояснилась и даже время от времени сквозь тучи проглядывало солнце. Бесцельно слоняясь по улицам, я дошел до площади дель Дуомо и зашел в собор. Слабый свет, просачивавшийся сквозь старинные цветные витражи, мистическая тишина, царившая под сводами огромного здания, подействовали на мое воображение. Я стал придумывать всякие возможности выйти из создавшегося положения. С каждым часом требования голодного организма становились все более властными, и я чувствовал, что не в силах еще долго продержаться без еды. Выйдя из собора, я направился в Галерею. На углу улицы Сан Рафаэле я прошел вплотную мимо «Тосканской закусочной». Было около полудни: на меня пахнуло запахом соусов, тушеной телятины, жареной курицы, и рот мой наполнился обильной слюной. Я изнемогал. Тем не менее, пересиливая себя, я прогуливался по Галерее часов до двух, пока пословица «Голод гонит волка из леса» не нашла подтверждения в случае со мной: скрепя сердце, почти против воли, я направился в ресторанчик Бороды.
