Неожиданно Северин кладет рыжую голову на грудь Бычкову и, плача и размазывая слезы, в припадке откровенности рассказывает историю измены некой Олечки из Усть-Лабинской станицы, которая, узнав, что ее ухажер всего-навсего повар, уходит от него, насмеявшись над чувствами парня, у которого слишком прозаическая, с ее точки зрения, профессия. Повар… Мы успокаиваем Сашу и, как полагается, твердим, что придет к нему любовь и он встретит такую девушку, которая сама любит поварское дело. Тогда они поймут друг друга наверняка. Но он не верит.
— Все! Точка! Никогда!
Саша мрачнеет и с грохотом начинает мыть посуду. Три часа после этого он молчит, как скала.
А Пети Зотова все нет. В чем дело? Мы с Бычковым покидаем палатку, идем под дождем к протоке. Вода помутнела, прибавилась в берегах. Паводки на севере случаются часто: мерзлота, вода не впитывается.
— Сработались? — спросил я начальника партии.
— Славные парни. С такими хоть к черту на рога. Коллективисты, как у нас говорят.
За протокой слышатся два выстрела. Мы вздрагиваем и останавливаемся.
— Зотов… —говорю я и перебегаю по бревнам на ту сторону,
Бычков осторожно идет позади. За кустами голоса. Мы выскакиваем на поляну. Петя Зотов и сам Иван Иванозич.
Они передают лошадей рабочему, балансируя, переходят через протоку. И тут я замечаю, что Петя чем-то обеспокоен, а Иван Иванович хмурится. Посидев несколько минут в палатке, он говорит мне:
— Пошли пройдемся.
Мы выходим из палатки. Зотов идет за нами.
— Такое неприятное дело, — начинает Шустов. — Говори ты, Петя.
— А чего говорить, — устало отзывается он. — В общем, стреляли в меня.
Я останавливаюсь как вкопанный. Стреляли? В Петю Зотова стреляли?..
— Расскажи подробно, — прошу я, сдерживая волнение.
— Знаешь ту речку, что за бывшей факторией, на пути к рыбному промыслу? Вот там и случилось. Вчера я дотемна пробыл на отцовском питомнике, приводил в порядок смородину. Вымазался весь в глине, подошел к реке и стал мыть сапоги. Это на той стороне, где кусты. Ну вот, нагнулся к воде и мою голенища. В телогрейке, без шапки. А тут сзади выстрел. Я его не слышал, но почувствовал. Ударило мне что-то в спину, и я булькнул в речку, как камень. Хватило ума не выплыть сразу. Нырнул — и под кусты, нос высунул, слушаю. Кто-то подошел к реке, постоял и осторожно удалился. Сумрачно, лес черный, не разберешь. Тогда я вылез, снял одежду, выжал воду и скорей через реку домой. Гляди, что наделали…
Он сбросил плащ, повернулся. Телогрейка была вспорота от хлястика до шеи. Торчала вата. Видно, стреляли жаканом из охотничьего ружья. Это не пуля.
— Если бы на пять сантиметров ниже, прошлась быпо костям. Это я уже потом сообразил. Удачно голову нагнул, затылок убрал… А ведь он думает, что убил.
— Кто же это?
Петя Зотов говорил спокойно, первые волнения уже улеглись. Он даже как будто посмеивался над собой — вишь, нырнул, что крохаль северный…
Шустов слушал (в который раз!) серьезно, нахмурив брови. Сказал угрюмо:
— Шутки в сторону, парень. Могли бы и кокнуть. И не нашли бы. Утащит река в море — ищи-свищи. А убийце скрыться — пустяк. Шагнул в тайгу — и пропал. Вот как тут бывает. Но кто? Кто мог стрелять?
Неужели все начинается сначала? У Пети Зотова не могло быть иных врагов, чем те, старые враги его отца. Он и сам утверждает, что так. Может быть, из-за девчат? Но он очень скромно себя ведет, по этому поводу в совхозе даже потешаются. Какой-нибудь пришлый бродяга? Но тогда он не ушел бы от жертвы, ведь его цель — грабеж. Эта версия тоже отпадала. Значит…
Угадав мою мысль, Шустов сказал:
— Те самые. Испугались. Догадываются, что, раз приехал, будет искать мерзавцев, которые убили отца. Белый Кин и — как его? — Никамура. Выходит, здравствуют подлецы, где-то не далече околачиваются. А может, и в нашем коллективе, в совхозе, под чужим именем. Вы понимаете, ребята, как это серьезно?
Мы понимали. Мы теперь поняли, что к чему. Скверная нам жизнь предстоит: под прицелом. Тебя знают, а ты не знаешь. Как дичь на охоте.
Жди выстрела из-за угла. В тайге, в поселке, на дороге. Где угодно.
— Объявили войну, гады. — Петя Зотов сжал кулаки. — В открытую. Не боятся, силу свою чувствуют.
— И выдали себя, — добавил Шустов. — Теперь мы, по крайней мере, знаем, что надо быть начеку. — Он вдруг заморгал, снял очки, опять надел их и уставился на Зотова. — Слушай, а кто вообще может знать о наших намерениях, кроме нас троих? Ты кому-нибудь рассказывал? — Он ткнул пальцем в мою сторону.
— Зубрилину. А тот говорил агроному Руссо. Кому рассказывали они двое, я уж не знаю.
— А ты? — Он перевел взгляд на Петю.
— Вот этому, как его… Ну, что ревизовать приезжал.
Взгляд Шустова стал жестким.
— Конаху? Зачем, позволь тебя спросить?
— Да так. Ночевали вместе, разговорились…
— Эх ты, божья коровка! — Шустов явно разозлился, шумно задышал. — А что он за человек, ты знаешь? Нет? Чего же в свои тайны посвящаешь? Кто тебя за язык тянул, я спрашиваю?..
— Вы думаете… — начал я.
— Ничего я не думаю! — загремел Шустов. — Мальчишки вы оба! Никакого понимания. А сами то и дело говорите о бдительности. Бдительность! С вами соблюдешь бдительность, на всех углах звоните. Вот мы какие! Вон что задумали! Смотрите на нас, удивляйтесь!
— Вы полагаете… — снова начал я, пытаясь успокоить директора.
Он перебил меня:
— Когда этот Конах уехал?
— За два дня до выстрела, — сказал Петя.
— На чем? Куда?
— Мы ему дали лошадь и провожатого. Сказал — до рыбного промысла, а там катером.
— У него было ружье?
— Нет. Только портфель.
— Ну и что ты ему рассказал?
— Все. И как было с отцом, и о встрече с Шахурдиным, и о револьвере. Сказал, что будем искать негодяев.
— Вот-вот. Выложил на блюдечке. Раз-зява! — грубо обрезал его Шустов.
Петя потупил голову. Он знал, что виноват.
Иван Иванович понемногу успокоился. В конце концов, дело сделано. Слово не воробей. О планах Зотова знает слишком много людей. Кто же стрелял?
— Ну вот что, сыны, — сказал Шустов. — Пока Зотов останется здесь. На вашем попечении. Пойдемте в палатку и расскажем ребятам. Пусть знают. Народ, я вижу, надежный, в обиду вы друг дружку не дадите. А я тем временем попробую кое-что узнать.
Директор рассказал о покушении очень сжато. Ребята поняли, что Пете Зотову угрожает опасность.
— Пусть только сунутся, — сказал Серега. Глаза у него потемнели, а лицо стало строгим и жестким.
Покончив с этим делом, мы пошли показывать Шустову остров. Место понравилось директору. Он похвалил Бычкова. Приказал:
— Давайте-ка пробьем сюда трассу. В общем, что там надо: съемку, нивелировку, ось будущей дороги. Километров двадцать? Дело ясное, отделение совхоза здесь будет. Как только исследуем почвы, найдем, что помехи отсутствуют, так сразу и за постройку. А чего ждать? Раз надо, значит, надо. — Шустов повеселел, похлопал Петю по плечу: — А ты голову не вешай. Мало ли что бывает!
— Я не вешаю, откуда вы взяли, Иван Иванович?
Я задумался только. Теперь мы знаем, что убийцы отца живы. Объявились, гады. Мы их найдем. Правда?
— Найдем, — сказал Шустов. — Это точно. Они выдали себя. Будьте начеку. Это не игра, а бой. Слышите, ребята? Бой не на жизнь, а на смерть.
— Слышим, — дружно сказали мы все.
Он уехал. Мы сидели, погруженные в раздумье. Как-то не вязалось: тихая, почти первобытная природа, лесная даль, простая мирная работа — и вдруг покушение на жизнь человека, злодейство, мрачные тени прошлого. Нелепость. Но в общем-то мы понимали, что к чему. Мы отвечали за жизнь Пети Зотова. В конце концов, мы защищали не только его жизнь, но и свои жизни, свой труд, свою родную землю.
Прошла неделя, другая. Ничего не случилось. Мы по-прежнему вели изыскания, наметили в тайге ось будущей дороги, исследовали грунты, определили место агробазы, скотных дворов, сделали план поселка и земель. Бычков ушел с отчетом в совхоз. Вернулся он ночью, принес газеты и письмо мне. Я нетерпеливо разорвал конверт:
