которую автор написал после прочтения личных дневников Зотова.

В тот памятный вечер 10 апреля 1910 года (по старому стилю) Зотов с Машей и Величко вышли от Тимирязева в одиннадцатом часу ночи. Едва Величко спустился на последнюю ступеньку крыльца, как из-за угла церкви, напротив дома, появился человек и вежливо попросил:

— Разрешите прикурить!

Зотов втолкнул Машу в дверь и закрыл ее. Человек потянулся с папиросой к самому лицу Величко и внимательно посмотрел на его дикие усы. Все ясно… В ту же секунду от сильного удара Зотова незнакомец дернулся всем телом и отлетел на обочину тротуара. Студенты бросилясь в глубь темного двора. Сзади послышались свистки, топот бегущих людей, шум облавы, но темная ночь и ловкость помогли им скрыться.

На свою квартиру они не заглянули. Остаток ночи провели за городом, у Калужской заставы. А утром пришли в университет задолго до занятий и с черного хода проникли в лабораторию Дементьева. Федора Ивановича еще не было. Беглецы сдвинули с места два шкафа, отгородили себе закоулок и сели там, дожидаясь хозяина.

Он вошел и, кажется, совсем не удивился столь ранним посетителям. Сказал, не отрываясь от дела:

— Если дверь в аудиторию открыть, голос профессора прекрасно слышен. Вы конспектируете его лекции?

В этот день Климент Аркадьевич не видел в аудитории своих друзей. Зато он видел новых слушателей, по годам явно переростков, которые не столько следили за его лекцией, сколько рассматривали других слушателей. Профессор презрительно щурил глаза, когда встречался взглядом с этими ищейками. Он оборачивался к открытой двери лаборатории, в которую то и дело входил с приборами Дементьев, и тогда слова его звучали особенно четко.

На другой день Климент Аркадьевич пришел в лабораторию, поздоровался с Дементьевым и, не обращая внимания на шорох за шкафами, осмотрел подготовленные лаборантом приборы, положил на стол увесистый сверток с завтраком и пошел на кафедру читать лекцию, оставив дверь за собой открытой. В его «святая святых» посторонние заходить не рисковали.

А дальше, неожиданно для Дементьева, профессор начал задавать своему лаборанту уйму работы: он должен был готовить для его лекций срезы, изучать световой луч на фотоактинометре, конструировать аппаратуру. И всё срочно, всё за немногие, считанные часы, словно его лаборант имел семь пядей во лбу.

В общем, таинственным помощникам лаборанта не приходилось скучать в своем заточении. Лекции подкреплялись практической работой, и они были довольны. Занятия шли успешно. Профессор делал вид, что ничего не видит и не замечает, приносил от Маши пирожки и котлеты и не имел повода жаловаться, что находятся люди, которые не ценят ее труд.

Так прошло все лето. Университетский курс заканчивался. У Зотова и Величко снова появилась надежда на благополучное завершение занятий. Но за месяц до конца занятий фортуна изменила нашим изгнанникам. Кто-то выследил их и выдал.

Ночевали они в камере губернского жандармского управления. На другой день началась серия утомительных допросов. Зотову и Величко предъявляли все новые и новые обвинения. Припомнили побег из арестантской роты, участие в подготовке побега группы ссыльных в Красноярске, наконец, нападение на «чинов полиции и сыскной службы и оскорбление их действием». Когда следствие стало близиться к концу и арестованные уже могли без особой ошибки составить представление о своем будущем, они все-таки не пали духом. Они своего добились. Знания получены, новый шаг к осуществлению мечты сделан. В камере Зотов подолгу гладил свою разросшуюся бороду, а потом как-то сказал Илье:

— Теперь нам обличье троглодитов ни к чему, Илюша. Может, вернемся в нормальное состояние?

— Ты имеешь в виду мои усы?

— И мою бороду, конечно.

Маша Лебедева убедила наконец господина полковника в своей причастности к судьбе по крайней мере одного из арестованных, и полковник разрешил девушке посетить в тюрьме ее друга. С тревожно бьющимся сердцем и печальным лицом ждала она у решетки камеры-свиданий Николая Зотова. Он вошел туда чисто выбритый, несказанно помолодевший от этого и улыбающийся так, словно ничего плохого не произошло. Илья шел следом за ним с таким видом, будто гулял по аллее городского сада. Все еще впереди! К черту гнетущую неизвестность!

— Выше голову, Маша! — сказал Зотов те же слова, какие она писала ему когда-то в далекую Сибирь. — Это еще не конец. Это просто одно из очередных испытаний на нашем пути. .

— Что с вами сделают, Коля? — спросила она, задыхаясь от волнения.

— По-видимому, лет десять ссылки в строгорежимные. места, откуда нельзя бежать.

Маша заплакала, припав лицом к решетке. Ей казалось, что больше она уже не увидит Николая. А он, озорно поглядев на конвойного, сказал ей:

— И оттуда убежим. А если нет, так ведь и там люди живут, не правда ли?

— Я приеду к тебе, — тихо сказала она, улыбнувшись сквозь слезы.

Как свидетельствуют документы, Зотов и Величко просидели в тюрьме на Бутырской улице Москвы до конца 1910 года. В декабре им объявили приговор: по десять лет ссылки в отдаленные места Якутского края.

Зотов писал в своем дневнике:

«Судьба благосклонна к нам. Ссылка — это все же не каторга и не тюрьма. Мы остаемся людьми. И наша мечта остается с нами. Жандармский полковник, вручая нам копию приговора, позволил себе сострить, сказавши, что у нас будет достаточно времени и пространства для попытки переделать мир. Возможно, он не так уж далек от истины. Будем работать, насколько это позволительно в суровых условиях Севера. Вот только Маша… Сердце мое разрывается, как я подумаю о долгой разлуке с ней. Милая Маша!»

В документах сохранилось брачное свидетельство о венчании в тюремной церкви «содержащегося под стражей студента Зотова Николая Ивановича с дочерью профессора, Лебедевой Марией Петровной, нареченной ныне Зотовой».

Через пять дней после венчания Зотов вместе со своим другом уже качался в арестантском вагоне, который шел на восток.

…Когда я заканчивал последние строчки этой главы, ко мне постучали. Я открыл дверь. Щурясь от яркого света лампочки, незаконно ввернутой в комнате, передо мной предстал Иван Иванович Шустов, мой директор. Он сердито сопел и не спускал глаз с лампочки.

— Не ожидал, — сказал он вместо приветствия. — Уж если мой заместитель по производству сам нарушает приказ директора, тогда чего же ждать от остальных! Ну за чем тебе такой свет?

— Да вот… — Я показал на разложенные повсюду бумаги. — Разбираю…

— Архив, что ли? — Он поднял одну из бумажек, — Это из тех, что нашли на фактории? Ну и как, интересно?

Директор присел, и я за десять минут рассказал ему в общих чертах все, что к этому времени было мне известно о Зотове и его друзьях.

Иван Иванович задумался. Потом сказал:

— Полагаю, здесь ты найдешь что-нибудь из истории нашего края. Занятно. Должно быть, и о сельском хозяйстве он писал. Случается, мы ломаем голову над тем, что давно уже известно, ломимся в открытую дверь. Ты по лучше разберись, полезно узнать о прошлом. Край этот — как лист белой бумаги: ничего нам неведомо о нем, хотя не один десяток русских храбрецов сложили здесь свои головы. Далеко до Москвы, а родина.

Он поднял еще одну бумажку, потом еще одну. Каждая в отдельности они ничего ему не говорили. Здесь нужна была последовательная, кропотливая работа.

— Потому и не ходишь никуда по вечерам? — спросил Иван Иванович, и в голосе его я услышал добрые, отеческие нотки. — Ну давай, давай. Я тебе мешать не буду. Найдешь время — расскажи, что нового. — Он шагнул к двери, опять глянул на яркую лампочку. — А завтра утром приходи ко мне, поедем осматривать новое место под огородный участок.

Уже близко к полуночи пришел завскладом совхоза. Он извинился за беспокойство и протянул картонную коробочку, завернутую в бумагу.

— Директор велел передать.