— А тут холоднее. Вы не находите?

Все засмеялись, он тоже.

— Тридцать восемь, — сказал шофер и критически осмотрел легкомысленного пассажира в фуражке и в сапогах.

— Ничего, привыкнем, — откликнулся Зубрилин и потер покрасневшие уши. — Поехали.

Мы расстались в городе. Зубрилин пожал мне руку, улыбнулся и сказал:

— Надеюсь, встретимся. Желаю вам удачи.

Еще через день, завернутый, как кукла, в тулуп, я покачивался на санях по таежной дороге. В узкую щель сквозь заиндевевший мохнатый воротник я видел впереди лошадиный круп, вершины голых лиственниц, дугу и серое небо над дугой. На сердце сделалось покойно-покойно. Дома… Вот что значит привычка.

Сюрприз. Вот он какой, Петя Зотов! Новые заботы. Неожиданный вызов. Крупные перемены, в жизни.

Зимой в наш совхоз морем проехать нельзя. Изломанные, вздыбленные штормами льды стоят с ноября по май, как сказочные надолбы. На берегу — хаотическое нагромождение ледяного припая, почти непроходимый барьер. Зимой к нам ездят кружным путем — по тайге, вдоль рек, через сопки. И только где-то близко от старой фактории санный путь вырывается к берегу моря и, уже не сворачивая, так и идет до самого совхоза.

Директору сообщили, что я выехал из города. Он встретил меня на бывшей фактории, где теперь обосновалось отделение совхоза.

— Замерз? — спросил он, вытаскивая меня из саней. — Выпей. Да не морщись, не девица… А теперь говори. Рассказывай.

Шустов слушал мой рассказ внимательно, ни разу не перебил. А я говорил, говорил и в то же время удивленно рассматривал своего директора. Что-то в его лице было такое, чего я раньше не замечал. За большими очками в глазах Ивана Ивановича скрывалось явное плутовство. Озорной огонек взыграл еще сильнее, когда я стал рассказывать о поисках Пети Зотова.

— Уехал из Москвы? Вот те раз! Не повезло, — вздохнул он и почему-то улыбнулся. — Разошлись, значит, пути-дороги. Ну и что дальше? Опустил руки, отказался от задачи — не по плечу?

— Будем искать. Он где-то на Колыме, я уверен, что мимо не проехал.

— Ишь ты, уверен. А может, на Камчатке. Или на Чукотке. Ищи его там!

Шустов засмеялся сперва тихо, потом громче, потом неудержимо весело. Он снял очки, прослезился. Смеялся и начальник отделения, у которого мы ночевали, и его жена, наша гостеприимная хозяйка.

— В чем дело? — спросил я наконец, не понимая причину столь безудержного веселья.

Иван Иванович вытер красное лицо, немного успокоился, отдышался.

— Ну, хватит его разыгрывать, — сказал он. — Зови…

Хозяйка вышла в другую комнату. Я уставился на дверь. Занавеска колыхнулась. На пороге появился незнакомый юноша. Он виновато улыбнулся.

— Зотов?! — тихо сказал я, пуще всего боясь ошибиться. — Петр Николаевич?!

— Это я, — ответил юноша и вдруг покраснел таксильно, как может краснеть только очень застенчивая девушка.

Он шагнул ко мне. Я к нему. Мы обнялись. Я посмотрел ему в глаза. Ресницы его дрогнули, блеснули слезы. Черт возьми, у меня тоже что-то случилось с глазами, в носу пощипывало, а руки стали дрожать.

— Как же это вы?.. Как же ты? Какими судьбами? Когда?

Он смущенно отвернулся, крякнул. Шустов растроганно смотрел на нас. Хозяйка плакала.

— Да вот так… Разошлись с вами. Вы только уехали, а я сюда… На последнем пароходе добрался.

Петя Зотов… Он был очень похож на своего отца. Широкоплечий, коренастый, спокойный русак с чистым, округлым лицом, с той же ямочкой на упрямом подбородке. Светлые волосы он зачесывал назад. Они не ложились, видно жестковаты, все время вставали и чуть вились. Волнистой светлой куделей обрамляли они и лоб юноши. Он все время стеснительно улыбался, словно извинялся за беспокойство, которое причинил нам.

— Садитесь, садитесь за стол, — отечески заворчал Шустов. — Потом, поговорите. А сейчас давайте-ка, друзья, за встречу…

Мы засиделись допоздна. Петя плохо ел и все украдкой поглядывал на меня, ждал чего-то, не решаясь спросить прямо.

Я понял, встал и начал возиться с чемоданом. Зотов тоже поднялся и подошел ближе. Он вздыхал, не знал, куда девать руки. Он волновался.

— Держи, — сказал я. — От матери…

При слове «мать» лицо его опять дрогнуло, ресницы опустились. Непослушными руками взял он подарок, долго и неумело открывал медальон. Крышечка щелкнула. На него глядели добрые материнские глаза. Петя нагнул голову и ушел в другую комнату.

За столом замолчали. Шустов то снимал очки, то надевал их.

— Петя не помнит ее, — сказал он тихо, чтобы не нарушить торжественной минуты. — Куда там, столько годов… И каких годов!

Зотов так и не вышел из комнаты. Когда мы улеглись и в комнатах наступила сонная тишина, Петя осторожно подошел ко мне.

— Не спите? — прошептал он.

Я подвинулся. Он сел на край кровати, нашел мою руку, сжал ее.

— Спасибо вам,

— Ну что ты.

Мы помолчали. Потом он спросил:

— Эти негодяи… Где они, не знаете?

— Вряд ли живы, — сказал я.

— Но если живы… — Он вдруг с силой сжал мне руку. Утром шумной компанией мы поехали на центральную усадьбу. Зотов рассказывал дорогой:

— До чего же возмутительно, понимаете? Я приезжаю во Владивосток, иду в трест и прошу работу на Севере. Мне говорят: «Не пошлем, заявок ка агрономов нет». Я говорю: «Поеду биологом, наблюдателем погоды, бригадиром…» Отвечают: «Не можем, у вас диплом агронома». Тогда я прошусь рабочим. Говорят: «Рабочих пока не вербуем». Ну что мне делать? Я махнул на все — и прямо на пароход, к капитану: возьмите. Он оказался на редкость отзывчивым человеком. Выслушал и взял. Палубный матрос Зотов, к вашим услугам… А в Магадане меня, как лицо без определенных занятий, в первый же день задержали. И снова я принужден был рассказывать, почему очутился здесь. С меня взяли подписку, что я устроюсь на работу в течение трех суток. Тогда я отправился сюда, в совхоз. А здесь Иван Иванович…

— Бери помощником, — сказал мне Шустов. — А потом видно будет. И за дело, ребята. Время — деньги, сами понимаете.

Хоть и лежал на полях и в лесу метровый слой снега и трещали по ночам от крепких морозов деревья на опушке, а совхоз наш уже начал сев. Не удивляйтесь, смотрите: над теплицами весело курится дым. Стекла, укрытые соломенными матами, парят, за стеклом на тепличных стеллажах зеленеет молодой лук, распускает листья свекла, в горшочки пикируют рассаду помидоров и огурцов. Здесь весна.

На высоких широтах рано начинаются работы: ведь как-то должны люди исправлять северный климат, удлинять короткое лето. Вот и придумали устраивать весну под стеклом.

Пусть только стает снег и согреется земля, к тому времени у нас вырастет хорошая рассада, зазеленеют и прорастут под стеклом яровизатора клубни картофеля, мы высадим молодые саженцы и картофель в начале июня, удлинив жизнь растений чуть ли не на два месяца. Это и есть северная агротехника. Она не вступает в борьбу с природой. Зачем? Природа несравненно сильней. С ней просто надо уметь ладить.

Петя Зотов все это знал. С завидным азартом взялся он за работу.

В один из солнечных дней, когда снег начинал подтаивать, а черный лес разморенно молчал, впитывая первое тепло, мы с ним приехали на питомник Зотова-старшего, обошли усадьбу, пробили тропинку до кустов смородины, сходили к старой барже. Петя выглядел серьезным, замкнутым, он слушал мои объяснения, упрямо наклонив голову.

— Где похоронены мать и отец? — спросил коротко.

Утопая в мокром снегу, мы пошли в лес, разыскали холмик с густой черемухой, постояли, сняв шапки.

Всю дорогу назад Зотов молчал. Я опустил вожжи. Лошадь шла еле-еле. Сани приглушенно скрипели по старой дороге.

— Вот и встретился с родными, — сказал Петя, когда мы приехали домой. И добавил: — История эта далеко не кончилась… Нет!