— Копнем земличку, посмотрим, какова она, — сказал Федосов.
Корней Петрович поплевал на ладони и первым взялся за лопату. Рыл он неумело, очень нервными рывками и сразу весь вспотел, но его желание не отставать от других в труде было столь велико, что он никому не уступил чести сделать первый шурф.
Сверху на штык шла темная супесь, а дальше начался чуть ли не чистый песок, в котором переплеталась целая сетка корней. На глубине в аршин встретилась галька с песком, а дальше лопата уткнулась во что-то жесткое, с блестками льда. Оболенский вытер пот и с удивлением посмотрел на Федосова.
— Вечная мерзлота, — сказал вожак. — Она везде тут есть. Хорошо, что глубоко, а то, бывает, копнешь на полтора штыка — и вот она… Ну как, подходящее место, братцы?
Все еще раз окинули взглядом лес, ручей, веселые поляны и в знак согласия дружно подняли руки.
Так была основана колония на Охотском берегу.
На другой день море опять зашумело, тучи сели чуть ли не на вершины деревьев, и к вечеру повалил такой снег, что люди не рискнули носа высунуть из своего кубрика. Началась зима. На море опять разыгрался шторм. Волны яростно кидались на берег, в воздухе стоял страшный гул. До самой баржи летели клочья пены и длинные брызги воды, но отяжелевшее от снега море уже не могло залить лес. Среди ночи почувствовалось легкое содрогание баржи, а потом короткое падение и жесткий удар.
— Не волнуйтесь, — тихо сказал догадливый Оболенский. — Наша баржа села на землю. Только и всего.
Он оказался прав. До этого ветра баржа полулежала, задрав нос и опираясь дном на сломанные деревья. Ветер раскачал ее, она соскользнула и выровнялась. Теперь ее трудно было увидеть с берега — лес стоял выше кубрика.
Днем поселенцы мастерили лыжи. Спустившись в трюм, они оторвали несколько досок, сделали верстак, достали и наладили рубанки и под руководством Величко, который еще в гимназии увлекался лыжами, смастерили несколько широких, неуклюжих, но прочных лыж. Они очень пригодились: снег все валил, на земле его лежало больше аршина.
А когда буран кончился, они проторили в мягком снегу дорожку до своей поляны, и скоро в лесу раздался «топор дровосека».
Не стоит описывать тяжелый труд по заготовке и особенно по перевозке бревен к месту постройки. Не будем говорить о затруднении, с которым они встретились, когда искали и возили от реки камень, копали глину и мастерили из железа большую ванну. Скажем только, что к концу года у поселенцев уже стояла баня и наградой им за тяжкий труд была возможность распарить и вымыть с березовым веником настывшее, измученное тело. Зотов написал, что он не помнил еще такого сладкого сна и всей прелести обновления, испытанного после этой ночи. Все помолодели: усы у Величко задорно заострились, борода у Зотова и Федосова распушилась и даже постное лицо Корнея Петровича несколько оживилось и покрылось здоровым румянцем.
После пробы сил на постройке бани поселенцы могли начинать основное строительство — дом.
Зима установилась тихая, мягкая. Дни стояли пасмурные, но ласковые, море замерзало все дальше и дальше от берегов и уже не шумело, а только глухо и далеко ворчало по вечерам, обиженно вспыхивая холодными зеркальными бликами на горизонте. Тайга дремуче молчала, засыпанная снегом, и лишь многочисленные следы мелких зверей, грызунов и птиц, разукрасившие свежий снег на другой же день после бурана, говорили о том, что лес живет своей, никогда не угасающей жизнью. Колонисты пекли по утрам лепешки, пили чай из шиповника, вздыхали по мясу и рыбе и, позавтракав, шли на постройку, засунув за поясной ремень топоры. Шествие неизменно замыкал Оболенский. Он очень стеснялся своей беспомощности и старался быть как можно незаметней.
Был он высок, сухощав, нескладен, богобоязнен и всегда удручен. Одежда на нем висела немощными складками, под тяжестью полушубка он сгибался; редкие прямые волосы падали куда попало и всегда у него из-под шапки торчали наивные прядки. Тонкий и длинный нос составлял самую заметную деталь на его белом худощавом лице с испуганными глазами скорбящей божьей матери. Он часто моргал, еще чаще вздыхал, все время потирал руки и производил впечатление навсегда продрогшего и сильно испуганного человека, который если и может чем расположить к себе, то только жалким видом своим.
Товарищи его жалели, а он от этого стеснялся еще больше. Душа у него была честная и добрая.
Редактор небольшой провинциальной газеты, Корней Петрович Оболенский сам не знал, как угодил в ссылку. Все получилось очень странно. В течение некоторого времени к нему в редакцию приходил какой-то господин и приносил печатать объявления о предстоящем открытии в городе синерамы. В объявлении указывался адрес будущей занимательной картины. Адрес, правда, почему-то менялся каждый раз, но никто на это не обратил внимания. Редактор завел знакомство с приезжим господином, тот в свою очередь познакомил Оболенского со своими друзьями, а когда знакомство окрепло, новые друзья попросили редактора разрешить им воспользоваться типографией для печатания афиш и программы. Позже, когда Оболенского арестовали, выяснилось, что в его типографии напечатано много тысяч листовок и прокламаций, а объявления в газете являлись просто-напросто адресами очередной явки для хорошо организованной нелегальной группы социал-демократов.
Корней Петрович мучительно переживал свое горе.
— Подумайте только, господа, как это ужасно! — говорил он, заламывая руки. — Я жил тихой жизнью одинокого человека и вдруг подвергнулся таким мукам и издевательствам. И за что? Ну какой из меня революционер! Нет же, не посмотрели ни на что, дали пять лет ссылки. Пять лет! Это с моим-то здоровьем!
Он скорбно оглядывал свои тонкие бледные руки с синими жилками вспухших вен и брался за топор, как за горячее железо. Но все же тянулся за остальными. Он был добросовестным человеком.
Колонисты срубили и перенесли на себе много деревьев. Вырыли ямы, оттаяли мерзлоту кострами и поставили столбы, на которые положили венцы будущего дома. Потом стали тесать бревна. Корней Петрович всякий раз усиленно плевал на ладони, но топор только сушил ему руки, то и дело отскакивая в сторону. Федосов что-то бурчал себе под нос. Он сам учил Оболенского сперва на ошкуровке бревен, потом на затесе. Но плотник из Оболенского так и не вышел. Тогда ему поручили готовить мох для подкладки, глину и песок для печей.
Вскоре товарищи заметили, что Корней Петрович стал исчезать после работы. Заподозрив неладное, они решили выследить его. Однажды вечером Зотов встал на лыжи и пошел по следу. Лыжня привела его к устью реки. Выглянув из-за деревьев, Зотов увидел, что Оболенский бьет на льду лунку. Когда Корней Петрович лег на живот и уткнулся головой в лунку, Зотов не выдержал и сделал шаг вперед. Но в это время тот поднялся. По лицу его расплывалась хитрая улыбка. Уж не русалку ли увидел он в воде? Корней Петрович вынул из кармана лесу с самодельным крючком, наживил крючок куском лепешки и сел на лед, как заправский рыбак. Он долго сидел, Зотов уже замерз и хотел уходить, как вдруг раздался радостный возглас, и в руках, рыбака забился скользкий налим. Оболенский вскочил и, будучи уверен, что ближе трех верст людей нет, с воодушевлением исполнил вокруг лунки неистовый танец.
Завтракали колонисты, разумеется, рыбой. Оболенский сидел за столом с розовыми от волнения щеками и сам ел гораздо меньше обычного. Он наконец нашел, чем может быть полезен. С этого дня Корней Петрович медленно и верно стал превращаться в заправского рыболова, поставщика вкусной продукции для общего стола колонии.
Но однажды он явился без улова, бледный и растерянный. На вопросы отвечал односложно и неохотно, все время прижимался ближе к печке и смотрел на дверь испуганными глазами. Когда товарищи пристали к нему, как говорится, с ножом к горлу, Корней Петрович задвигал побелевшими губами, показал на дверь и признался:
— Там нечистая сила…
Дальше выяснилось, что, когда он уже в сумерках сделал новую большую лунку и сидел рядом с ней, задумчиво налаживая крючок, вода в лунке вдруг вскипела и оттуда выглянула черная рожа с усами и рогами. По его клятвенному утверждению, рожа многозначительно усмехнулась, произнесла что-то вроде «гм…», а когда он очнулся от обморока, вокруг по-прежнему стояла таинственная тишина, лунка уже затянулась ледком, а изо всех углов притаившегося, потемневшего к вечеру леса на Оболенского смотрели черные морды с блестящими глазами и отовсюду чудилось многозначительное «гм…».
