Надо сказать, что в то время Андрей Миронов, Александр Ширвиндт, Григорий Горин, Марк Захаров, дружившие с молодых лет, являлись неформальным центром, который заметно влиял на театральную среду. Поскольку я с периферии, то для меня эти имена казались недосягаемыми, я тогда еще не был вхож в их круг. Но я понимал, что эта группа друзей, разбросанных по разным театрам, представляла собой активное ядро, резонанс от которого распространялся по всей театральной Москве, вообще по интеллигенции. Миронов делал интересные роли в Театре сатиры, Горин писал пьесы, Марк Захаров ставил, Ширвиндт много играл и считался лидером движения лучших театральных капустников в стране в их самый золотой час. Бурная деятельность их круга расходилась волнами и притягивала обратной связью к этим людям. И конечно, большое дело, Богом отмеченное, что сюда, в «Ленком», пришел Григорий Горин. Не по достигнутым победам – он тогда только создавал «Тиля», – а именно по внутренней энергетике.
Я не участвовал в «Тиле», но поскольку семью еще не перевез и жил один (а находиться в шестиметровой комнатке общежития было противно), то в свободное время приходил на репетиции. Снимался я тогда очень много, в пяти-шести картинах в год. У меня начался замечательный период работы с Тарковским, Авербахом, поэтому я хорошей завистью завидовал Караченцову, другим актерам, занятым в спектакле. Мне нравилось приходить в театр и наблюдать за происходящим. Григорий периодически куда-то убегал и возвращался уже с новыми страничками к столику Марка Захарова. Бегал он, как я потом понял, к машинистке, чтоб напечатать следующие сцены. А я сидел в конце зрительного зала, еще не имея права приближаться близко, и следил за развитием этой картины.
И вот спустя некоторое время Москва стала свидетелем мощного творческого взрыва – по свободе мышления, постановочным возможностям, режиссуре, актерскому мастерству, но, главное, по идее, которая в те годы была особенно необходима. Персонаж фламандской культуры Тиль Уленшпигель в ленкомовской постановке стал примером художественной метафоры, преодолевшей границы времени и расстояний. Она читалась на сто процентов, делала Тиля нашим современным героем. Этот спектакль сразу же оказался в центре всеобщего внимания, стал откровением не только для театральной, но и для общественной жизни.
Григорию Горину меня представили в период работы над «Тилем». Наверное, мое начало в «Ленкоме» выглядело наивным, я еще не успел зарекомендовать себя серьезными достижениями на сцене. Но Гриша все же отнесся ко мне с уважением, как к человеку, который уже что-то сделал в кино (на тот момент вышли «Служили два товарища», «Щит и меч», другие картины). Не могу сказать, что мы тогда очень часто встречались, но встречались. До определенного момента – пока Марк Захаров в 79-м году не решил снимать «Мюнхгаузена».
Спустя годы после выхода фильма в одном телевизионном интервью к юбилею Горина я предположил, что на эту роль должны были выбрать не меня. Поскольку любая совместная картина Захарова и Горина становилась их исповедальной и авторской работой, то, наверное, Мюнхгаузена должен был играть Андрей Миронов. После передачи, где я высказал эти соображения, Гриша возразил мне: «Почему ты так решил, Олег? Это не так». Но я все же думаю, что так. Во всяком случае, и Гриша давно был близок с Андреем, и Марк к нему очень тянулся и даже одно время хотел перетащить его в свой театр. Они планировали поставить на Миронова «Томаса Беккета» Жана Ануя, однако это так и не удалось осуществить.
Видимо, к тому моменту Захаров почувствовал во мне другие возможности: перед фильмом у меня уже была счастливая возможность проявиться – я сыграл в спектакле «Синие кони на красной траве». Сейчас, возможно, к подобным постановкам отношение поменялось, но в те годы этот спектакль считался событием. В чем, разумеется, заслуга Марка Анатольевича: дать роль Ленина артисту, известному публике как белокурая бестия по «Щиту и мечу», к тому же без грима – на такое только дерзкий Захаров мог решиться. И спектакль получился. После него и появилась тема «Мюнхгаузена». Думаю, Гриша легко написал сценарий. К тому времени его пьеса «Самый правдивый» успешно шла в Москве в Центральном театре Советской Армии, а после выхода фильма на экраны она стала еще более популярна, игралась по всему Союзу и в других странах.
Горин родил замечательную идею – представил враля Мюнхгаузена, известного своими выдумками, самым правдивым человеком. Гриша вообще обладал удивительным качеством: преломляя известных литературных и исторических героев в совершенно неожиданном, даже парадоксальном ключе, он угадывал некую дремлющую мечту, всеобщее ожидание читателей и зрителей. Далеко не каждый писатель может это делать. И я вообще не знаю, кто на нашей памяти делал это удачно, кроме него. Он умел связать в сознании современников ощущения разных эпох, фиксируемые генетической и духовной памятью человека. И прекрасно написал об этом феномене в одной из новелл «Свифта», герой которой, прокручивая ретроспективу своей жизни, дошел до самого Рождества Христова и «вспомнил» час Его распятия. Помимо сценичности и «киногеничности» произведения Горина всегда отличались достоинствами настоящей литературы. Более того, обращаясь к классическим персонажам и произведениям, он удерживал их изначально высокую планку. Поэтому и «Дом, который построил Свифт», и «Того самого Мюнхгаузена», и «Тиля» будут с интересом читать и любить завтра.
Конечно, горинский «Мюнхгаузен» прежде всего рассказ о нас и нашей жизни той поры. Хотя теперь очевидно, что в ней угаданы вневременные движения человеческой природы. Но поскольку мы снимали картину в годы самого лютого застоя, герой был «замаскирован»: рассказывалась история по мотивам веселой и безобидной сказки о немецком бароне, жившем в далеком ХVIII веке. Ведь впрямую на экране тогда ничего нельзя было высказать. Отчасти впрямую писал свои пьесы Вампилов – но по-особому. Его герои представали не как борцы, а как лишние люди своего времени. Мы же после каждого фильма получали огромное количество писем со свидетельствами исключительной проницательности зрителя.
Правда, «Обыкновенному чуду» и «Мюнхгаузену» повезло больше, они безболезненно проскочили цензурные рифы. С выходом же «Дома, который построил Свифт» возникли проблемы, многослойность его подтекста уже насторожила. И немудрено: Горин и Захаров блестяще умели выражать и доносить суть на языке образов. В этой части и в целом я не разделяю их как художников, потому что с самого начала моя творческая судьба прошла через театральный дом, который они создавали совместно. Понимая неоспоримую роль слова и возможностей материала для театра и режиссуры, я хочу сказать также и о том, что лучшие режиссеры тех лет – Товстоногов, Эфрос, Захаров, Любимов, опосредованно внедряя в сознание свои замечательные метафоры, определили предстоящие перемены, приблизили то, что мы все сегодня имеем.
Иногда у Горина и Захарова случались разногласия, и, насколько я понимал, не только творческие. Я видел, что Гриша какое-то время не заходил в театр накануне выпуска «Королевских игр» – а он автор литературной версии этого спектакля. Потом вдруг две пьесы, написанные в первую очередь для «Ленкома», прошли мимо нас. Хотя сейчас я несколько опередил события, потому что перед «Королевскими играми» у нас шесть лет шел сильнейший спектакль «Поминальная молитва», всколыхнувший в свое время всю Москву. Это была грандиозная творческая и гражданская победа Горина и Захарова. И опять история «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема, которую все мы знаем, заиграла в ленкомовской постановке совершенно новыми красками. Я очень сожалею, что сегодня этого спектакля нет в театре, не каждый год рождаются такие вещи. Но понимаю, что восполнить его нельзя: без Евгения Павловича Леонова, игравшего Тевье, «Поминальная молитва» невозможна.
К счастью, на съемках фильмов по сценариям Горина царило полное взаимопонимание, все мы их сняли на одном дыхании. Когда люди знают, по какому поводу они собрались, процесс идет легко. Работая над «Мюнхгаузеном», мы первый раз выехали в заграничную экспедицию в Германию, где проходили натурные съемки картины. В памяти запечатлелись очаровательные маленькие города, охотничье хозяйство и небольшой отель в горах, в котором остановилась наша группа. Никогда не забуду репетицию сцены суда над Мюнхгаузеном, когда Захаров мне сказал: «Олег, не знаю, как тебе это объяснить, но ты и сам все понимаешь – знаешь, где мы живем. Вот я тебе лучше одну притчу расскажу. Человека распяли и спрашивают: ну, как тебе там? Он говорит: ничего, улыбаться только больно». Это сразу стало ключом ко всему, решило всю сцену.
