Ну, ладно. Теперь второе… Хочешь завтра пойти к Сидоровым на кино? Ну, к каким Сидоровым? Которые видеомагнитофон купили… Сама знаю, что они не Сидоровы, но они просили не афишировать… Понимаешь, про кого говорю? Ну, вот. Им на завтра дали два фильма… Что «какие»? Буду я тебе по телефону… «Кубанские казаки»! Да, и уже с переводом… И еще один, который ты хотела посмотреть… Ну, который на «Эм» начинается а на «эль» кончается… Восемь букв! При чем здесь «по вертикали»? Это ж не кроссворд!! Там и по вертикали, и по горизонтали, по-всякому… Пойдешь? Тогда отзвони им…

Погоди. Кто там кряхтит? Алло! Зина? Это ты? Чего-то голос у тебя изменился… Я говорю, голос у тебя какой-то хриплый стал… Это ты или не ты?! Зина! Погоди! Сколько я тебе должна?! Нет скажи: сколько я тебе должна? Правильно, двести рублей! Да нет, я не собираюсь отдавать, просто проверяю, ты или не ты, а то какой-то голос чужой… Фу, черт, аж сердце захолонуло… Ну, ладно. У тебя-то что нового? А в личной жизни?.. Ты с этим еще встречаешься? Как у него дела? Что значит «устроили на кладбище»? Вер, ты это в переносном смысле? Нет? Действительно на кладбище? Ох, господи! Он же совсем молодой мужик был… Ах, директором? Фу, черт, меня аж захолонуло… Опять язва заболела, пойду водку с хреном принимать… Ладно, кончаем разговор… Это ж мука какая-то… Клади трубку! Первая клади, а я гудки послушаю. А то кладешь иногда, а гудков нет… И ничего нет… Такая тишина, как в могиле…

Клади!.. (пауза)…Алло!.. Там есть кто? Алло! Ну, чего боитесь? Ответьте… Поговорим, как люди, не таясь… Нет, что ль, никого? Чего ж тогда молчишь… Эх, вы… Ту-ту-ту-ту (На всякий случай с Новым годом, чтоб ты сгорел…)

Сергей Петрович Бурыкин возвращался с похорон своего директора в подавленном настроении. Горько было вовсе не потому, что Сергей Петрович очень уж любил покойного, – он его как раз не любил, – горько было, что ему, Сергею Петровичу Бурыкину, не дали выступить на панихиде и сказать об усопшем, как и положено, несколько добрых слов.

Бурыкин не впервые провожал директоров в последний путь, и всегда ему предоставлялось слово. Он и в этот раз подготовился, составил текст речи, записался в список выступавших, но в тот самый момент, когда подошла его очередь и он даже сделал шаг к микрофону, председательствующий вдруг объявил:

– На этом траурный митинг разрешите считать закрытым!

У Сергея Петровича похолодело внутри от неожиданности. Он растерянно оглядел сослуживцев, как бы ища сочувствия, но все отводили глаза и делали скорбные лица. И хотя скорбь можно было бы отнести на счет печальности общего момента, но Бурыкин был человеком опытным и умел отделять общее от частного: он понял, что скорбят по нему.

А дальше события начали развиваться стремительно: в автобусе, где ехало все начальство, Бурыкину почему-то не хватило места, и пришлось трястись в грузовике; на кладбище его личный, бурыкинский венок положили не в центре, а как-то сбоку и лентой вовнутрь; а в довершение всего его не пригласили на поминки. То есть именно не пригласили, а не забыли пригласить, поскольку он несколько раз попадался вдове на глаза, напоминая о своем присутствии…

Совершенно убитый горем, Сергей Петрович вернулся домой и рассказал о случившемся жене. Его жена, Зинаида Николаевна Бурыкина, не сразу поняла всю серьезность ситуации:

– Может, это случайно, Сережа, а?

– Случайно ничего у нас не бывает! – твердо сказал Бурыкин. – Нет! Это сигнал! Это дело рук Мостырина. Мостырин будет новым директором, вот он уже и начинает меня спихивать.

– Разве Мостырина назначат?

– А то кого ж?

– Говорят, Пахомова.

– Нет! – убежденно сказал Сергей Петрович. – Я сегодня за ними внимательно наблюдал, – все в пользу Мостырина. Он как-то веселей смотрел, первым в автобус сел и, когда директора выносили, в ногах находился спереди и справа, а Пахомов – только слева и сзади.

– Может, им так удобней нести?

– Дура ты, – вздохнул Сергей Петрович, – это шкаф носят как удобней, а директора – как положено!

После этого Бурыкин долго сидел задумавшись и курил папиросу за папиросой. То ли от этого, то ли от размышлений заболело в груди. Бурыкин понял, что неизвестность и неопределенность его измучают. Тогда он решил позвонить Глазычеву, редактору многотиражки. Снял трубку, набрал номер и, услышав мужской голос, назвался.

– Кто? – не расслышал Глазычев.

– Бурыкин.

– Кто?

– Бурыкин! – И даже закричал по складам: – Бу-ры-кин!

– А! Ну, понял! Слушаю тебя, Сергей Петрович!

Такое начало разговора несколько сбило Бурыкина. Было неясно, действительно ли плохая слышимость или положение настолько серьезно, что Глазычев даже не хочет с ним разговаривать. Поэтому Бурыкин стал изъясняться несколько путано:

– Слушай, Глазычев, ты извини, что я домой. Я по вопросу похорон. Я – человек прямой и люблю, как говорится, точки над «и». Поэтому сразу и по существу: ты знаешь, что я в списке выступавших был записан? Был! Я речь приготовил. А слова мне не дали! Это как понимать: не оказано доверие или как?

Глазычев секунду обдумывал услышанное, потом спросил:

– Ты выпил, что ли, Петрович?

– Нет! – сказал Бурыкин. – Но я люблю в таких вопросах полную ясность. Ты там с начальством был, ты знаешь. Если кто-то копает против меня, то кто? Или это – общее мнение?

– Дождь это! – сказал Глазычев. – Дождик стал накрапывать. Вот и решили поджать митинг, чтоб, значит, не намокли люди. Так что против тебя, Бурыкин, небо! Сам Господь Бог, понимаешь? – И Глазычев засмеялся.

Этот смех не понравился Бурыкину. Он не любил шуток. Кроме того, в таких вопросах он был убежденным атеистом.

– По-нятно… – протянул Бурыкин. – Но если так, то давай, Глазычев, ошибку исправлять. Там все-таки весь наш коллектив присутствовал, подчиненные. Здесь явный подрыв авторитета. Будем исправлять ошибку…

– Как? – не понял Глазычев. – Что ты предлагаешь? Повторно захоронить, что ли?

– Зачем же так? – обиделся Бурыкин. – Не надо так со мной, товарищ Глазычев. У меня конкретное к тебе предложение. Ты завтра в газете отчет о похоронах напечатаешь?

– Ну?

– Вот! Укажи и меня среди выступавших.

– Как же это можно?

– Можно! – перебил Бурыкин. – Во-первых, многие не сразу и вспомнят, выступал я или нет. Во-вторых, это будет прямым разъяснением: мол, вот – человек был в списке, а если выбыл, то по техническим причинам. Люди у нас грамотные, все поймут правильно.

– Так!.. – сказал Глазычев и сделал паузу. – Так!.. Послушай, Сергей Петрович, у тебя время сейчас есть?

– Да, – сказал Бурыкин, – а что?

– Тогда иди к такой-то матери! – сказал Глазычев и швырнул трубку.

Бурыкин некоторое время слушал короткие гудки и размышлял. Разговор с Глазычевым подтвердил его опасения в том, что исключение из списка не было случайностью. Но, с другой стороны, тот факт, что Глазычев не перешел с ним на официальный язык, а просто по-свойски, с шуткой, послал его к матери, давал надежду, что еще не все потеряно. Поэтому через некоторое время он снова набрал номер Глазычева и стал объяснять необходимость и важность упоминания его фамилии.

– Товарищ Бурыкин! – сухо прервал его Глазычев. – Фальсификацией заниматься не будем! Наша газета отражает факты, понятно? Кто выступал – тот выступал, а кто нет – извините!

– Но ведь это несправедливо! – не сдавался Бурыкин. – У меня и речь написана, и вообще… Да что ж мне – ехать сейчас на кладбище и зачитывать ее, что ли? Формализм какой!

– Послушайте, Бурыкин! – вдруг закричал Глазычев, переходя на «вы», отчего у Сергея Петровича как-то дрогнуло все внутри. – Оставьте меня в покое! Хотите – поезжайте на кладбище, хотите – нет, это, конечно, ваше дело! Но в списке будет только тот, кто выступал. Все! И больше по вопросу похорон прошу мне домой не звонить!

Глазычев швырнул трубку, а Бурыкин вновь слушал короткие гудки и мучительно соображал, что конкретно имел в виду Глазычев и не шутит ли он.