Спектакль получился объемный, многоплановый, и нагрузка в нем была серьезная. Поначалу я каждый раз думал, как бы «доплыть» до финала, но потом уже распределился, и играть стало легче. Мне дорого каждое словечко, которое есть в тексте роли. Возможность сыграть в одном лице и хулигана, и шута, и национального героя, и философа, и Ромео – действительно редкий шанс. Это удивительный персонаж, роль, о которой можно только мечтать.

Зритель оценил спектакль по достоинству, принял его на ура. Реплики из «Тиля» стали летучими, ушли в народ, их повторяли в разговорах, цитировали в печати, что, конечно, свидетельствовало о нашей общей победе. Эта постановка шла у нас семнадцать лет, была долгожителем на сцене «Ленкома».

Горин всегда потрясающе чувствовал драматургическую конструкцию. Я уж не говорю о том, какой он провидец, насколько современен, как понимал сегодняшнюю жизнь и умел, преломив ее через призму истории, поговорить о нас самих, – так, наверное, в наше время он один только мог. Все это есть и в картине «Дом, который построил Свифт», снятой Марком Захаровым, где я тоже принимал участие. И опять же Гриша был на съемках, все время рядом, и, если ситуация требовала корректировок, он тут же вносил изменения.

Позже у нас возникла идея создать фильм по «Трехрублевой опере» Горина. Его хотел снимать режиссер Евгений Гинзбург. Гриша написал замечательный сценарий, который напечатал журнал «Театр», поместив на обложке номера нашу совместную фотографию: рядом со сценаристом, режиссером и артистом лежала шляпа, с намеком на то, что денег на съемку картины нет. Это как раз было время, когда финансирование кинематографа рухнуло. Но, к великому сожалению, средств так и не нашлось, и нам не удалось запуститься. Хотя очень жаль, можно было бы сделать интересное кино.

Что бы там ни происходило, я никогда не видел Гришу раздраженным, скандалящим, кричащим. С одной стороны, он философски относился к жизни, а с другой – видимо, многое таил в себе.

Помню, несколько лет назад на моем дне рождения Гриша читал текст, который меня просто поразил. Он так здорово и точно его написал! Я даже не предполагал, что он так хорошо меня чувствует и так правильно знает. Горин, как никто, умел сказать артисту доброе слово, которое он редко слышит впрямую. Причем не пустой дежурный комплимент, а существенные вещи.

Горин был, наверное, единственным человеком, которого Захаров слушал, для него его мнение много значило, он им дорожил. Любого крупного художника в основном окружают люди, которые опасаются ему возражать, говорить неприятное. Горин этого не боялся. Более того, он считал, что тем и ценна дружба – правом сказать все как есть. Я это наблюдал, и для меня это было впечатляющим уроком настоящих отношений.

…Поначалу я познакомился с Гришастиком как все, то есть как читатель и зритель. В 1972 г. в «Литературке» опубликовали его рассказ «Остановите Потапова!». Это было социальное открытие. Верхогляд, папильон Потапов даже не понимал степени своего цинизма. Этот «совок» был одним из нас, в нем сконцентрировалась та самая ржавчина, которая постепенно разъела советскую империю. Тогда я запомнил имя и фамилию автора. Позже, в Ленинграде, я увидел комедию «Забыть Герострата!» того же сочинителя. Мне очень захотелось познакомиться с создателем этой оригинальной, парадоксальной комедии.

…Где и когда произошла наша первая встреча – не помню. В середине семидесятых встречались в компаниях у общих друзей, во время застолий.

…А потом я предложил Грише объединиться и сочинить вместе для кино что-нибудь эдакое, что я потом зафиксирую на целлулоид.

Так мы принялись за сочинение киноповести «О бедном гусаре замолвите слово»…

О том, как создавалась эта лента, расскажу подробнее, ибо работа над ней и стала фундаментом нашей дружбы.

В сценарии и фильме «О бедном гусаре замолвите слово» иносказательно, на реалиях николаевской России говорилось о больных и зловещих особенностях нашей жизни – о провокациях, доносительствах и репрессиях, о произволе чудовищного ведомства. Говорить в искусстве о том, как уничтожался цвет нации, было в те годы запрещено.

Мы закончили сценарий осенью 1978 года, но лишь через год, в конце 79-го, сценарий удалось запустить в производство. Но, как говорится, «недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках». В декабре началось вторжение советских войск в Афганистан. И вскоре Гришу и меня призвали на 10-й этаж останкинского телевидения, где сидело все руководство. Мы не верили своим ушам:

«В вашем сценарии очернено Третье отделение. Оно изображено чересчур негативно… Или уберите из сценария Третье отделение, или картину придется закрыть».

Нет ничего более оскорбительного, чем своими руками корежить собственное создание, в которое вложено столько труда, любви и фантазии. Может, надо было послать все к чертям… Но мы с Гришей всем сердцем привязались к нашему сочинению.

Мы переделали сценарий. Мерзляев стал из жандармского офицера стукачом штатским, любителем, добровольцем. Сделали мы его тайным действительным советником. Это была мучительная работа. Но мы с Гришей, подбадривая друг друга, прошли через это унижение.

Новый вариант сценария подвергся очередной чистке.

В сцене фальшивого расстрела трагик Бубенцов (его в фильме играл Евгений Леонов) декламировал:

– Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ.

От нас потребовали выкинуть эти стихи.

– Но это же Лермонтов! – ерепенились мы с Гришей. – Это же классика! В фильме Леонов произносит другое: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой»…

Фильм снова запустили. Снимались кинопробы, выбирались места для натурных съемок, рисовались эскизы.

Когда все было готово к съемкам, нас снова пригласили к руководству ЦТ. Там нам сообщили, что по распоряжению председателя Гостелерадио СССР С. Г. Лапина фильм закрыт. Не буду рассказывать, с какими трудностями нам все-таки удалось снова запустить в производство этот ненавистный чиновникам сценарий. Съемки проходили под неусыпным цензурным присмотром.

Когда кончились съемки, телевизионные палачи потребовали выбросить трагический конец. Не сравниваю качество произведений и дарования авторов, но это было бы равносильно тому, чтобы Анна не бросилась под поезд, а Ромео с Джульеттой остались бы в живых. А потом шесть лет фильм содержался в каких-то застенках, спрятанный от зрителя. Мы с Гришей сделали еще одну версию, но это не помогло. Много раз мы пытались пробить показ готовой ленты на экране, но безуспешно. И лишь когда началась перестройка, картину показали по телевидению.

Он всегда четко разбирался в политической ситуации, куда лучше, нежели я. Он был истинным демократом и гуманистом, как ни громко это звучит. Я часто видел в нем старшего, хотя он моложе меня на тринадцать лет. Он всегда был очень добротен, обладал врожденным чувством собственного достоинства. Я не раз обращался к нему за советом, потому что верил в его ум и здравый смысл…

…Кстати, Гришастик всегда был сдержан в оценках своего творчества. Максимум похвалы в собственный адрес было: «Вроде удалось», «Кажется, кое-что получилось». Никаких чрезмерностей в собственный адрес. К себе, к тому, что он пишет, у него было развито сильное критическое чувство. Иногда даже чересчур, и даже мешало ему писать. Он был стеснителен. Смущался перед гостями, когда бывал хозяином в доме ли, в ресторане ли. Из-за этого не любил устраивать дни своего рождения. К этой дате всегда организовывал какую-нибудь поездку, и они с Любой удирали. Так вот он «замотал» и свое шестидесятилетие, свой последний в жизни день рождения. Они укатили в Сан-Франциско и этот день провели с Гришиным отцом.

Гриша во многом удивительно точно повторил путь Чехова. Вообще мне кажется, что фамилия Горин – это первая фамилия после Чехова, которая соединила в себе мироощущения юмориста и трагика. Я думаю, что это было главной причиной того, что Гриша довольно рано покинул эстраду. Мне это очень хорошо знакомо, просто я это сделал много позже в своей жизни, а Гриша, будучи человеком чрезвычайно тонким, умным (что и вылилось в раннюю мудрость), покинул эстраду к 30 годам.