– Ваше сиятельство, – пробормотал он, явно стесняясь, – будучи местным жителем и имея пристрастие к живописи, покорнейше бы просил оказать честь и позволить написать ваш портрет… Ежели бы у вас выдалось свободное время… Разумеется, не сейчас…

– Отчего ж не сейчас? – пожал плечами Калиостро.

– Благодарю! Сердечно благодарю! – разволновался Загосин, не веря в такую удачу. Он стал поспешно устанавливать мольберт, смешивать краски.

Калиостро водрузил девочку на пьедестал, сам присел рядом.

Маргадон печально посмотрел на хозяина, закрыл дверь кареты. Карета тронулась и поехала прочь по дороге…

Со стороны усадьбы появилась толпа людей, сопровождаемая офицером и солдатами. Увидев Калиостро и художника, толпа нерешительно остановилась. Офицер подошел к Калиостро, отдал честь, что-то тихо сказал ему. Калиостро умиротворенно кивнул, что-то тихо ответил, сделал знак офицеру, приглашая присесть рядом. Офицер, подумав, согласился.

Постепенно все жители усадьбы, включая Федяшева, Марию, тетушку, Степана и Фимку, обступили Калиостро и пьедестал, на котором улыбалась крохотная Прасковья Тулупова.

Счастливый художник вдохновенно наносил их лица на холст.

Неторопливый доктор, стоявший чуть поодаль, вдруг повернулся неизвестно к кому и произнес:

– В тысяча семьсот девяносто первом году Джузеппе Калиостро вернулся на родину в Рим, где неожиданно сдался в руки правосудия. Суд приговорил его к пожизненному заключению. Лоренца навещала его. Незадолго до его смерти она передала ему рисунок неизвестного художника, присланный из России. Кто был изображен на сем рисунке и что означали эти люди в судьбе великого магистра, историкам так и не удалось установить.

Сообщив эту информацию, доктор поспешил к сгрудившимся землякам и занял, как и положено, одно из центральных мест.

Лица людей обрели графическую четкость, затем растаяли ненужные детали, придавая полотну условность старинного рисунка, по которому медленно поплыли титры…

Кто послал пули в президента Джона Кеннеди?

Ли Харви Освальд.

А кто эти пули вынимал?..

Напрягаю память.

Как фамилии хирургов, боровшихся за жизнь президента? Ведь о них тоже писали тогда газеты. Их лица тоже появлялись на экранах телевизоров…

Не помню! Не помню!

Таков парадокс памяти: все ее внимание направлено на того, кто пролил кровь, а не на того, кто переливал. Человек, вершивший злодеяние, покрывший себя «геростратовой славой», навсегда остался в истории, десятки и сотни людей, свершавшие благородные поступки, растаяли в безвестности…

Вот так впервые, в те далекие дни далласской трагедии я задумался о человеке по имени Герострат, о маленьком торговце из древнего города Эфеса. Кто он? Как выглядел? Как и почему поднялась рука с факелом, чтобы сжечь одно из самых удивительных творений человеческой культуры – храм богини Артемиды?

Я обратился к историческим хроникам, мемуарам, документам. И тут вдруг с удивлением обнаружил, что о Герострате почти ничего не написано. Историки и летописцы старательно обходили личность злодея, упоминая о нем мимоходом или вообще не упоминая… Я понял: существует какой-то негласный заговор молчания. Какой-то подсознательный протест совести: ты мечтал о славе? Не получится! Вычеркнем! Сотрем! Заставим забыть!

В знак солидарности я прекратил работу над пьесой. Я – не штрейкбрехер, думал я. Зачем через две с лишним тысячи лет выполнять волю мерзавца и упоминать его имя? Неинтересен он мне, плевать на мотивы, которые вели его к преступлению. Будь он проклят! Не было его!

Я занялся другой работой и приказал себе не думать о Герострате.

Отдать самому себе приказ легко, выполнить – значительно сложнее. Каждый день через толщу веков Герострат пытался напомнить о себе…

Угонялись самолеты! Стреляли в депутатов, сенаторов, священников! И каждый раз убийца не только не стремился прятаться во мраке безвестности, а наоборот – глядел на меня с экрана телевизора или с газетного снимка, стоило где-то взорваться подложенной «неизвестным» бомбе, как сразу несколько экстремистских организаций звонили по телефону в редакции газет с требованием записать это преступление на их счет…

Зло сделалось привлекательней добра, разрушение и уничтожение делалось вдохновенно, о нем говорилось как о творческом процессе…

И помимо своей воли я вновь и вновь мысленно стал возвращаться к зловещей фигуре маленького торговца из города Эфеса. Зачем себя обманывать, думал я. Забвения нет, есть смирение. Есть привыкание к злу и насилию. Простите меня, историки и летописцы. Я – не штрейкбрехер, но я и не пособник бессмыслице. Нельзя не обращать внимания на болезнь, разрушающую организм. (Я – медик, до того, как стать профессиональным драматургом, несколько лет работал врачом и прекрасно понимаю, что растущая опухоль убьет жизнь вне зависимости от того, думает о ней пациент или делает вид, что он здоров и прекрасно себя чувствует.)

Я вновь начал работу над пьесой. Я писал не историческую вещь, ибо историей должны заниматься историки, а писатель всегда занимается современностью, даже если пишет про Адама и Еву.

Я начал диалог с Геростратом, я пытался спорить с ним, иногда пытался понять его, иногда рукоплескал ему, восхищенный его ловкостью и изворотливостью, но в конце диалога не выдерживал и хватал в руки нож…

Наш диалог не окончен, несмотря на то что пьеса давно написана и поставлена (театры Польши, Чехословакии, Франции, Англии, Сирии… В СССР пьеса была поставлена более чем в 40 театрах)…

Герострат добился того, чего хотел, – о нем помнят. Но в этой победе таится его поражение и его гибель. Забыть о нем – значит простить ему все. Помнить о нем – значит не смириться с ним, не простить ему ничего и никогда…

Человек театра.

Тиссаферн – повелитель Эфеса, сатрап персидского царя.

Клементина – его жена.

Клеон – архонт-басилей Эфеса.

Герострат.

Крисипп – ростовщик.

Эрита – жрица храма Артемиды.

Тюремщик.

Первый горожанин.

Второй горожанин.

Третий горожанин.

Место действия – город Эфес.

Время действия – 356 год до нашей эры.

Вначале – шум, крики, стоны, грохот падающих камней, а затем сразу наступает тишина. Зловещая тишина. Всего несколько секунд тишины, которые нужны людям, чтобы понять случившееся и предаться слезам и отчаянию… На авансцене – Человек театра.

Человек театра. В четвертом веке до нашей эры в греческом городе Эфесе сожжен храм Артемиды. Сто двадцать лет строили его мастера. По преданию, сама богиня помогала зодчим. Храм был так великолепен, что его внесли в число семи чудес света. Толпы людей со всего мира стекались к его подножию, чтобы поклониться богине и поразиться величию дел человеческих. Храм простоял сто лет. Он мог бы простоять тысячелетия, а простоял всего сто лет. В роковую ночь триста пятьдесят шестого года житель Эфеса, базарный торговец по имени Герострат, сжег храм Артемиды.

Человек театра зажигает тусклый бронзовый светильник. Высвечивается тюремная камера.

Человек театра. Тюрьма города Эфеса. Каменный мешок. Мрачный подвал. Древние греки умели воздвигать прекрасные дворцы и храмы, но не тюрьмы. Тюрьмы во все времена строились примитивно… (Ищет, куда бы сесть; не найдя, отходит к краю сцены.)