Внезапно он чуть отстранился и сел в шезлонг, затем привлек ее к себе и тут же спустил с плеч ее платье. Перешагнув через него и оставшись в одной сорочке и панталончиках, Эмма почувствовала себя так, словно оказалась уже совсем обнаженной. И только сейчас она испытала робость и смущение.

Но тут граф стал целовать ее грудь сквозь сорочку, и она, вскрикнув от восторга и наслаждения, тотчас забыла о стыде. Он продолжал ее целовать, а его руки тем временем, скользнув под подол сорочки, поглаживали ее бедра. Казалось, он хотел успокоить ее и дать ей время привыкнуть к происходящему. А потом…

Эмма не знала, что произошло потом, но в какой-то момент вдруг обнаружила, что оказалась в шезлонге вместе с ним; и где-то высоко сверкали хрустальные подвески люстры, а прямо над ней находилось лицо графа.

Тут он вновь принялся целовать ее грудь и при этом легонько теребить соски. То была утонченная и сладостная пытка, заставившая ее забыть обо всем на свете. Эти ласки вызвали в ее груди более острые ощущения, и так продолжалось до тех пор, пока Эмма окончательно не утратила чувство времени и последовательности событий.

Внезапно она поняла, что на ней уже нет сорочки, — но не знала, как и когда граф стащил ее. Не оказалось на ней также ни чулок, ни панталончиков, так что теперь она находилась в полной его власти. А он покрывал все ее тело своими дьявольскими обольстительными поцелуями, и каждое его прикосновение было направлено на то, чтобы довести ее до безумия. Возбуждение становилось все более острым и отчасти даже граничило с болью. Желание с каждым мгновением нарастало, но так и не получало удовлетворения, которого Эмма теперь отчаянно жаждала.

Ласки Саутуэйта становились все более настойчивыми, и в какой-то момент его рука вдруг оказалась между ее ног, а другая — под ягодицами. Затем пальцы его коснулись ее лона, и это мгновенно принесло ей облегчение; тело девушки затрепетало и содрогнулось. И на миг у нее перехватило дыхание. Эти интимные ласки графа становились все более сладостными и упоительными, и теперь из горла Эммы то и дело вырывались стоны — она не могла их сдержать.

И думать она теперь могла лишь об одном — об окончательном удовлетворении.

Внезапно граф шевельнулся — и оказался на ней, так что бедра его теперь находились между ее ног. Затем он медленно вошел в нее, и у Эммы снова перехватило дыхание. Сейчас она остро ощущала свою беспомощность и уязвимость, но в то же время с радостью принимала свою зависимость от мужской воли и признавала его право на обладание ею. Более того, даже несмотря на боль, вопреки ей она испытывала наслаждение — причем более сильное и острое, чем прежде. И это было не только и не столько физическое наслаждение. Казалось, что чудесные ощущения пронизывали все ее существо, и Эмма, глядя на бесчисленные отражения огоньков, приплясывающих в хрустальных подвесках у нее над головой, со стонами возносилась к вершинам блаженства.

Проснувшись, она обнаружила, что лежит совершенно обнаженная посреди огромного, ярко освещенного бального зала, под массивной люстрой. Ошеломленная этим открытием, Эмма осмотрелась. И с ужасом осознала, что произошло и какую непростительную ошибку она совершила.

Возможно, Эмма бы примирилась со своей наготой и с реальностью этого утра, если бы не оказалось, что она лежала рядом с лордом Саутуэйтом, тоже совершенно обнаженным.

Эмма закрыла глаза — и тотчас же снова ощутила магию прошедшей ночи. Сложность, однако, заключалась в том, что она не могла весь день пролежать с закрытыми глазами.

Заметив, что ее одежда лежит на полу рядом с шезлонгом, Эмма осторожно пошевелилась. Ох, если бы дотянуться до своего платья или до его рубашки — хоть до чего-нибудь, — она сумела бы по крайней мере прикрыться или, что было бы еще лучше, прикрыть графа.

Чуть повернувшись и стараясь двигаться как можно осторожнее, Эмма ухватилась за краешек своего платья и очень медленно потянула его к себе.

— Ох!.. — вскрикнула она от неожиданности, когда ее плеча коснулась мужская грудь.

Протянув руку, Саутуэйт схватил платье и прикрыл им ее бедра и свои. Это по крайней мере избавило ее от самого худшего, но все же грудь у нее оставалась обнаженной. Граф же повернулся на бок и посмотрел на нее вопросительно.

Эмма тотчас отвернулась, но все же успела заметить выражение, появившееся на его лице. Казалось, он очень удивлялся произошедшему.

— А как же слуги?.. — пробормотала Эмма, представив, что сейчас какая-нибудь молоденькая горничная застанет их здесь.

— Они не войдут сюда, — ответил Саутуэйт. — Не войдут, если хотят остаться в живых.

Эмма оглядела огромный бальный зал, сейчас залитый ярким утренним светом. В одном из зеркал она увидела свое отражение. Потом — еще в одном, и еще, и еще… И повсюду она видела отражение своей обнаженной груди — снова и снова, куда бы ни обратила взгляд.

Саутуэйт поцеловал ее в щеку, стараясь успокоить. Эмма глубоко вздохнула и проговорила:

— Вы, вероятно, думаете, что мы слишком поспешили прошедшей ночью.

— Вовсе нет. Я думаю о том, что очень рад произошедшему.

— О, ради всего святого!.. Ведь вы потом пожалеете, что так случилось.

Граф усмехнулся и, поцеловав ее в грудь, заявил:

— Я думаю также о том, что в утреннем свете вы выглядите такой же прелестной, как и при свечах.

— Сэр, трудно осуждать вас за то, что вы дерзко соблазнили меня, если вы способны говорить такое.

— Так вот о чем вы теперь думаете?.. О моей дерзости?

— Я еще не знаю, что об этом думать, Саутуэйт. Все это слишком ново для меня, и сейчас я просто в недоумении. Возможно, я буду лучше соображать, когда надо мной не будет нависать эта люстра.

— То есть вы хотите встать и одеться?

— Думаю, это было бы разумно. А вы так не считаете?

— Я не в том состоянии, чтобы мыслить здраво.

Эмма уже собралась спросить, в каком именно он состоянии, но, заметив, как граф на нее смотрит, догадалась, что он имел в виду. И пожалуй, она предпочла бы, чтобы эта догадка не так ее взволновала.

Тут он навис над ней всем телом и потянулся за своей одеждой. Затем, усевшись на краю шезлонга, начал одеваться. Воспользовавшись этим, Эмма постаралась получше прикрыться платьем.

— Думаю, мне лучше возвращаться в Лондон одетой, — пробормотала она, покосившись на графа. — А вы так не считаете?

— А я думаю, что лучше вам сегодня вообще не возвращаться в Лондон. — Потянувшись к ее вещам, Дариус с некоторым смущением сказал: — Наверное, надевать на вас все это будет гораздо труднее, чем снимать.

— Я сама справлюсь. Через несколько минут буду одета.

— Не хочу и слышать об этом! Уж если я раздел вас, то и одеть должен именно я. А теперь встаньте, и я подумаю, как это сделать.

Он заставил Эмму подняться на ноги, и она снова оказалась прямо перед ним, как и вчера вечером. Только сейчас вокруг не было теней и огоньков, отражавшихся в зеркалах. К тому же сейчас она была совершенно нагая. Саутуэйт же, сидевший перед ней уже в брюках, но без рубашки, вел себя так, будто все произошедшее ночью было в порядке вещей. Что ж, возможно, для него так и было, но только не для нее, Эммы, ведь на ней сейчас совершенно не было одежды.

Повозившись с ее сорочкой, граф наконец-то расправил ее, затем взглянул на стоявшую перед ним девушку и проговорил:

— Эмма, пора примириться с тем, что произошло. И не смущайтесь так. Утром вы даже красивее, чем ночью.

Он положил руки ей на бедра и привлек к себе. После чего поцеловал сначала одну грудь, потом другую. А потом вдруг легонько прикусил сосок. Не удержавшись, Эмма тихонько застонала. А граф продолжил любовную игру: осторожно покусывая сосок, он то и дело лизал его кончиком языка. Эмма же вцепилась в его плечи, чтобы удержаться на ногах, потому что они вдруг стали словно ватные.

Когда же рука его оказалась меж ее ног, она попыталась отстраниться, но он, удерживая девушку, проговорил: