Катерина разозлилась. Она призывала себя сохранять спокойствие, но ответ вырвался сам собой:
— Милый мой, вы говорите с женщиной, которая еще девочкой была отдана чудовищу и годами подвергалась насилию, которую предавали бессчетное количество раз, у которой отняли все, надругавшись над лучшими чувствами.
Тут ей достало ума сдержаться. Произносить имя Серве было нельзя: Пьетро Джелидо не должен был догадаться, что ей все известно. Но тем не менее она не желала выслушивать обвинения Симеони. Она предпочла увести разговор от своей персоны.
— Вы не хуже меня знаете, Габриэле, что герцог Козимо, которому вы… которому мы служим, велел распять женщин Ториты у ворот их деревни, чтобы заставить жителей Сиены покориться. Он сжигал целые семьи вместе с сеновалами, на которых те укрывались. И вы меня обвиняете в жестокости! Поглядите лучше, что за человек тот, кому вы продаете ваши гороскопы!
Если бы ей возразил Симеони, она еще больше бы распалилась. Но отозвалась Джулия, и в голосе ее не было и тени ненависти:
— Мама, ни ваши страдания, ни чужие преступления не могут оправдать чудовищных поступков, которые вы совершали все эти годы. Новорожденный, которому вы угрожали кинжалом, не состоит на службе у герцога Козимо и никому не сделал зла. То же самое — те несчастные зачумленные в Эксе, что стали жертвами ваших ядов.
Уверенность Катерины дала трещину.
— Это не я…
— Вот именно! — прервала ее Джулия. — Вы думали избавиться от унижений, которые выпали на нашу с вами долю, а на самом деле попали в рабскую зависимость к личностям мрачным и кровавым. Сначала это был скользкий мерзавец Молинас, а теперь вот это зло в человеческом облике.
И она указала на Пьетро Джелидо.
Монах, саркастически усмехнувшись, впервые нарушил молчание:
— Боюсь, что наши пути на этом разойдутся.
— И буду очень рада! — порывисто воскликнула Джулия. — Приехав в Лион, мы с Габриэле сразу обретем свободу, — Она наклонилась и взяла мать за руки, — Поедемте с нами, мама. Я знаю, что по сути своей вы человек не скверный. Вы никогда не любили меня, и я всегда чувствовала эту нелюбовь во всех ее оттенках. Но на самом деле вы очень ранимы, и у вас еще осталось достаточно сердца, чтобы страдать. Вы сумели остаться женщиной, даже слишком женщиной.
Катерину тронули эти слова. Но у нее были свои планы: отомстить во что бы то ни стало и взлелеять надежду. Закрытая в круглой склянке, надежда булькала в бауле, слегка вспениваясь на ухабах.
— Нет, Джулия, — Она решительно отняла руки, — Отправляйся с Габриэле, у вас еще есть время стать счастливыми. Такими, какой мне побыть не удалось.
Никто из путников до этой минуты не обращал внимания на окружающий пейзаж. Они выехали из Салона ранним вечером, а теперь уже к вечеру клонился третий день пути. Обе ночи они провели в придорожных гостиницах, почти не разговаривая и часто отпуская друг другу колкости. Теперь они оказались среди изящных построек какого-то ухоженного города.
— Должно быть, мы в Вене, — заметил Симеони, — Лион уже близко, да и наше расставание тоже, — Он упер указательный палец в Катерину, — Герцогиня, будьте начеку, кража из дома Нотрдама может быть связана с необычайным риском. Это относится и к книге, и к склянке. Некоторые персоны, наделенные неслыханным могуществом, не снесут, если важные тайны попадут в руки профанов…
— Кого вы имеете в виду? — с любопытством спросил Пьетро Джелидо.
— Вам я этого не скажу. Я не желаю с вами разговаривать, — вновь разозлившись, ответил Симеони и пристально посмотрел на Катерину, — Я обращаюсь к вам, герцогиня. У меня на плече есть крестообразный шрам, который никогда не заживает. Им я обязан моему учителю Жану Фернелю. Так вот, обращаться к рукописи или пользоваться напитком могут только те, у кого на плече такой же шрам. Если вы приметесь читать рукопись, вы не поймете даже, на каком языке она написана. Если, не зная пропорций, вы попробуете напиток, вам грозит безумие или смерть. Советую вам избавиться от обоих трофеев, пока мы не достигли Лиона.
— Я не для того с таким трудом ими завладела, чтобы остаться ни с чем, — непреклонно ответила Катерина. И сразу же голос ее зазвучал почти умоляюще: — Насколько я понимаю, вы владеете ключом к тайнам, которые почитаете такими опасными…
— Только отчасти. Я, как и Нотрдам и другие иллю… — Он осекся и быстро поправился: — Как и все, у кого имеется шрам на плече, знаем только то, что нам хотел открыть один немецкий философ. Я бы, к примеру, не мог прочесть все страницы «Arbor Mirabilis», хотя и понимаю значение некоторых фигур. Я не знаю нужных доз напитка, но мне известно, что готовят его из одной почти безвредной травы — ястребиной и из другой, очень ядовитой — белены. Вторая крайне опасна.
— Нотрдам знает дозы?
— Конечно. Не все адепты его ранга их знают, но он был первым.
— Адепты чего? — вне себя от любопытства, спросила Катерина.
— Этого я вам сказать не могу. Узнать об этом для вас будет означать подвергнуться смертельной опасности. Может, вы ее и заслуживаете, но мне бы все-таки хотелось вас от нее уберечь.
Мысли Катерины еще раз обратились к Молинасу и его страшной судьбе. А потом в мозгу всплыли строки Аль-Фараби, которые испанец прочел ей в Анте столько лет назад: «Возможно также, что когда сила воображения…» Должно быть, Молинас знал гораздо больше, чем открыл ей. Знал или догадывался. Теперь же ее мучил еще один вопрос. Его надо было задать так, чтобы Симеони не удалось уйти от ответа, и Катерина призвала на помощь всю свою хитрость.
— Может, ваша тайна и опасна, но расшифровке все же поддается: однажды мне ее уже раскрыли, — заявила она нарочито безразлично, — Время можно остановить, не так ли?
У Симеони вырвался крик удивления.
— И что вам об этом известно?
— Так или не так? — настаивала Катерина.
— Так. И не только остановить: его можно повернуть вспять.
— И этой способностью обладает напиток…
— Для этого он и нужен. Но необходимо знать дозировку, иначе это яд.
Никто из путников не заметил, как пролетело время и наступил вечер. Все приникли к боковым окошкам кареты. Справа бежала Рона, освещенная молодой луной; слева громоздились лачуги ткачей и виднелись крыши мастерских. Свет лился только из многочисленных таверн, и чувствовалось, что именно там погасли последние искры недавнего восстания, потрясшего всю Францию. Окончательному же воцарению порядка должно было содействовать изгнание иностранных бродяг.
— Можете высадить нас здесь, — сказал Симеони, — Район этот скверный, но неподалеку живет наш друг поэт Морис Шеве, и мы с Джулией остановимся у него.
Немного поколебавшись, Катерина велела кучеру остановить лошадей, и карета, скрипя колесами, остановилась. В темноте Катерина нашла взглядом глаза дочери.
— Джулия, ты так меня и оставишь?
Молодая женщина тронула ее за руку.
— Я не могу больше разделять вашу жизнь, мама. Надеюсь, что мы когда-нибудь увидимся и у вас больше не будет хозяина. — Она помолчала и добавила: — Можно, я поцелую вас на прощание?
Катерина уже подставила щеку, но вдруг, повинуясь непонятному импульсу, отпрянула в глубь кареты:
— Нет, ты испортишь мне макияж.
Джулия встала с сиденья. В темноте Катерина видела ее профиль. Быть может, Джулия смотрела на нее с упреком, но выражения лица во мраке было не разглядеть. Она выпрямилась и ждала, что дочь повторит просьбу, но та молчала. Симеони открыл дверцу, они с Джулией сошли и быстро исчезли среди бараков.
— Что за чувствительная сцена! — воскликнул Пьетро Джелидо, когда дверца закрылась и карета поехала дальше, — Я ожидал взаимного раскаяния.
— Замолчите! — закричала Катерина, заткнув уши. — Вы не человек, вы сгусток вероломства!
— Что вы говорите?
Пьетро Джелидо с коротким смешком откинулся на спинку сиденья и в следующий миг захрапел. Для человека, который притворяется, что спит, он дышал слишком ровно.
Катерина спросила себя, не настал ли момент оборвать жизнь своего мучителя. Она вытащила спрятанный в рукаве платья кинжал и крепко стиснула рукоятку. Оставалось решить, перерезать сонную артерию или вонзить кинжал в грудь.