Барон де ла Гард пригнулся над своей серой лошадью и вонзил шпагу прямо в горло безумца. Тот перестал кричать и повалился на землю. Тогда Пулен обернулся к отряду и указал шпагой на хижины. Крестоносцы с ревом бросились атаковать развалюхи.
Сердце у Мишеля неистово колотилось. Он видел, как вперед, протянув руки и прося о пощаде, выступил старый крестьянин. Один из офицеров на скаку снес ему голову. Другие крестьяне высыпали на пороги хижин, с угрозой поднимая вверх нехитрые орудия своего труда. Их тут же подняли на пики, проткнули шпагами и расстреляли из аркебуз.
Мишель смотрел на эту бойню, парализованный страхом, начисто лишившим его способности рассуждать. В двух шагах от него солдат вспорол живот молодому парню, замахнувшемуся палкой. Тот же солдат отрубил голову старухе, на коленях молившей пощады, а потом отправился за хижины добивать спрятавшихся там остальных жителей деревни.
Окаменевший Мишель заметил Бодуэна, добрейшего Бодуэна, который выходил из хижины, неся на руках новорожденного.
— Мы ведь сможем сделать из него христианина? Он еще совсем маленький!
Вспотевший барон в забрызганной кровью кирасе сделал головой знак «Нет!».
Мишель не захотел смотреть на то, что произошло с ребенком, хотя глухой удар о камень не оставил никаких сомнений. Он закрыл глаза и застыл, скованный ужасом. А вокруг ругались крестоносцы, связывая парней, обреченных на галеры, и рыдали девушки, которых волокли в хижину, чтобы там они в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни послужили на потеху солдатне.
И на ум Нотрдаму пришла крамольная мысль, что быть католиком — отнюдь не всегда означает быть правым. Он попытался сам себе возразить, что еретики — не люди, а порождения дьявола. Ничего не вышло. Из хижин доносились крики боли и муки, которые стихали сразу же вслед за выстрелами «папских колюбрин». Он расплакался горько и громко, как ребенок.
А где-то в темном уголке его сознания Парпалус уже нашептывал полные тоски и тревоги метафоры.
ЗМЕЯ В КЛЕТКЕ
Стояла уже поздняя осень, когда Джулия смогла наконец доставить Катерине, запертой в монастыре Сен Поль де Мансоль, известие, которого та ждала столько времени.
— Я получила вести от епископа Торнабуони, — радостно объявила она, поставив на стол закрытое блюдо и дымящуюся чашку. — Он вернулся в Париж после долгого путешествия во Флоренцию. Думаю, Козимо Медичи отправил его по следу Лорензаччо.
— Прекрасно! — воскликнула Катерина. — Ты видела его самого?
— Нет. Вы же знаете: господин Бертран Гюголен, которому меня поручили, не позволяет мне выходить одной. Но я написала монсиньору, что вас прячут здесь.
— Как тебе удалось ему написать, если Гюголен тебя стережет?
— Ко мне очень хорошо относится его жена, Жордана. Она ненавидит мужа и готова на все, лишь бы ему насолить. К тому же она приходится сестрой Жану де ла Меру, первому консулу Сен-Реми. Думаю, мое письмо уже у епископа Торнабуони.
— Великолепно, — кивнув, сказала Катерина. — Но скажи-ка: тебе удалось разузнать, почему Меркюрен привез меня именно сюда?
Катерина не могла понять, зачем ее заключили в мужской монастырь, а не в женский. На плохое обращение она пожаловаться не могла. В первую же ночь по прибытии ее тщательно осмотрел монастырский врач, который прекрасно знал свое дело и ничуть не смущался видом женской наготы. С помощью Меркюрена он смазал ей раны бальзамом и потом многократно повторял эту процедуру.
С течением месяцев Катерина поправилась и из разряда больных перешла в разряд пленниц. Ее заперли в келье со множеством засовов. Дверь открывалась только для врача или для приносившей еду Джулии. Ни один из монахов не имел прямых контактов с пленницей, кроме лекаря, которого всегда сопровождал Меркюрен. Все это очень беспокоило Катерину. Хотя зеркала у нее не было, она чувствовала, что красота ее расцвела с прежней силой. По крайней мере, она на это надеялась. Она рассчитывала, что ей удастся соблазнить какого-нибудь из здешних августинцев и приспособить его под свои нужды. Но изоляция была строгой, и единственной связующей с миром нитью оставалась Джулия. Если же кто из монахов ей и встречался, то не обращал на нее ни малейшего внимания.
Джулия покачала головой.
— Нет, мама, я не знаю, зачем вас привезли сюда. Знаю только, что Меркюрен дружен с Бертраном де Нотрдамом, братом Мишеля, и с другим его братом, юным Антуаном. Говорят, что в прошлом Меркюрен был любовником единственной сестры Нотрдама, Дельфины.
При упоминании о Мишеле герцогиня невольно вздрогнула, но женский инстинкт пересилил, и она спросила:
— И хороша собой эта Дельфина?
— Настоящее пугало. Но она уступчива, и у нее полно поклонников. Мужчинам много не надо.
Лоб Катерины разгладился, словно незавидная внешность сестры ненавистного Нотрдама могла служить прелюдией к наказанию его самого. После недолгого молчания она заговорила совсем на другую тему.
— Я все же надеюсь, что монсиньор Торнабуони снова возьмет меня на службу. В конце концов, это из-за него и из-за императора Карла Пятого я едва не умерла от побоев, опозоренная этим канальей из Экса. Ты, конечно, сообщила в письме, что я готова любым способом ущемить интересы короля Франции…
— Вы не знаете последних событий, мама, — сказала Джулия своим обычным бесцветным голосом, — В прошлом году в Крепи Франциск Первый и император подписали мирный договор, и теперь они союзники. Нынче все внимание короля Франции сосредоточилось на еретиках. Знаете, что произошло весной на горе Люберон?
— Нет, расскажи.
— На Любероне жила колония еретиков-вальденсов. Парламент Экса снарядил против них экспедицию. Бойня там была такая, что разговоры о ней не утихают и по сей день: три тысячи убитых, и среди них женщины и новорожденные, растерзанные на куски. Шестьсот человек капитан де ла Гард отправил на галеры, множество девушек изнасиловали и убили.
Герцогиня содрогнулась, но тут же вновь обрела привычную жесткость.
— Если они еретики, то так тому и быть. Но мы-то с тобой не еретички. Наша задача — добиться отмены отлучения от церкви, которое испортило нам жизнь.
Она подошла к блюду, открыла крышку и с отвращением взглянула на горстку вареных овощей.
— Как подумаю, кем были мы всего несколько лет назад… Я — владетельница Камерино, ты — наследница феода… А теперь я ем бобы с капустой в монастырской келье. Чтобы обеспечить тебе будущее, я пожертвовала всем.
Последнюю фразу она произнесла с легким сожалением.
Джулия печально поглядела на мать.
— Вы все еще надеетесь вернуться в Камерино?
Было видно, что она, со своей стороны, вовсе туда не стремится. Насилие, которое в юности чинил над ней Гвидобальдо, оставило разрушительный след в памяти души и тела.
— Нет, в Камерино мы больше не вернемся, — ответила Катерина, стараясь справиться с охватившей ее грустью. — Папа Павел Третий отлучил нас и согнал с земли только для того, чтобы отнять феод в пользу Фарнезе. Однако ветви семьи Чибо имеются в Турине, Генуе и Венеции. Я надеялась найти убежище у них, но никто не примет нас, пока мы под отлучением.
— Кардинал Торнабуони обещал добиться отмены отлучения.
Катерина отвернулась от блюда с овощами и, нахмурившись, села на край постели.
— Да, но я боюсь, что с тех пор, как император и король подписали договор, мы ему больше не нужны. Надо найти другой выход. К счастью, судьба, кажется, уже предложила мне один.
— Какой?
При других обстоятельствах Катерина сочла бы такой вопрос нескромным и остереглась бы доверяться дочери. Она считала Джулию посредственной дурочкой, далекой от родовой гордыни семейства, к которому принадлежала. Но сейчас у нее не было другого собеседника, и посвятить дочь в свои планы ей казалось естественным.
— Думаю, что у нас есть только один способ уйти из-под отлучения: оказать церкви крупную услугу. Испанская инквизиция считала Мишеля Нотрдама человеком опасным из-за его контактов с каким-то колдуном. Молинас много лет охотился за обоими и за их тайной, которая позволяет изменять ход времени.