— На этих письмах его подпись, ты это знала?

— Нет, я думала, мне их присылает кто-то из Салона. И потом, последний раз, когда я видела этого испанца в Париже, он называл себя…

— Как? Договаривай, прошу тебя!

— Как и тебя, Мишель де Нотрдам. Он хотел всех заставить поверить, что он — это ты.

У Мишеля вырвалось какое-то рычание, но не от злости, а от удивления. Ему все труднее становилось сохранять ясность ума: он почувствовал себя внутри лабиринта, где за каждым поворотом открывались новые коридоры, все дальше и дальше уводившие от входа. Ему едва хватило сил спросить:

— А потом ты его видела еще?

— Нет. Он близко дружил с одним тосканским аристократом из фамилии Медичи. Они вместе часто бывали у моего бывшего мужа, Больма, а потом я потеряла их из виду.

— Это Молинас надоумил тебя выйти за меня замуж?

Темные глаза Жюмель засветились искренностью.

— О нет, ты же знаешь, что это был твой друг, барон Пулен.

Мишель резко махнул рукой.

— Уйди, — прошептал он скорее смятенно, чем грубо, — Мне надо побыть одному.

Он отвернулся от жены и не заметил, как она, прежде чем быстро выскользнуть из комнаты, наклонилась и подобрала рукопись «Arbor Mirabilis», которую он оставил в оконной нише.

Мишель снова бросился на постель. Шум крови в голове немного утих. Он старался расслабиться, но ничего не получалось: слишком хорошо он знал, что ему надо сделать. Сопротивление было бесполезно: видно, это судьба. Ему даже не понадобилось внутренне сосредоточиться на числах: один, два, сто, один, двести, один, шестьдесят… Прежде чем картина полностью прояснилась в его мозгу, он уже «спроецировался» между Эннеадой и Огдоадой, там, где неведомы были земные координаты. Небо чужой планеты бороздили сполохи огня, появлявшиеся ниоткуда и исчезавшие никуда. Тень Мишеля на песке все время меняла форму и цвет.

Парпалус был уже здесь, как всегда невидимый, но вполне ощутимый. Мишель понял, что на этот раз дело обойдется без физической боли и судорог. Он не сопротивлялся видениям, которые возникали под шепот Парпалуса. Он ничего не чувствовал — ни страха, ни тоски. Только старался понять и истолковать шепот, долетавший до него сквозь тьму.

Все кончилось почти сразу. Когда демон исчез в пропасти, сначала огромной, а потом крошечной, Мишель попытался встать с ложа. Резкая боль в груди и ногах заставила его снова упасть. Пересилив себя, он спустил ноги и, превозмогая головокружение, добрел до запыленной конторки у окна. Ледяные пальцы дрожали, и ему было нелегко попасть пером в чернильницу. Наконец, обмакнув перо, он запечатлел на листе бумаги яркие образы, еще живые в сознании.

Как с ним случалось всегда, едва он закончил записывать текст, к нему вернулась полная ясность сознания. Он с привычным удивлением перечитал написанное. На этот раз послание Парпалуса не выглядело загадочным, наоборот, было совершенно ясно, о чем шла речь.

«Под новыми одеждами скрываются коварство, козни и интриги. Кто примерит эти одежды, умрет первым. Цвета Венеции таят в себе западню».

Несколько мгновений спустя толкование исчезло из сознания Мишеля, оставив слабый след: «коварство, козни и интриги», соединенный с названием города: Венеция. Он поднялся, вышел в коридор и спустился по лестнице. Жюмель, ссутулившись, поджидала его на пороге кухни. Мишель едва на нее взглянул.

— Я еду в Италию, — объявил он решительно. — Мне надо в Венецию.

Жюмель разинула рот.

— Но мы только что поженились! — воскликнула она, прижав руки к груди, — Не можешь же ты оставить меня вот так!

Мишель упрямо дернул головой, и стало ясно, что возражений он не потерпит.

— Я сказал, мне надо ехать. Я должен изобличить врагов. От этого зависит мое счастье, да и твое тоже.

— Тогда возьми меня с собой!

— Нет. Я не знаю, есть на тебе вина или нет. Но прежде всего, я не хочу рисковать. Я уже причинил зло одной женщине и не хочу того же для тебя, даже если ты и заслужила. — Мишель вздохнул, — Помоги мне собрать вещи.

Жюмель разрыдалась.

— Поклянись, что уедешь ненадолго.

— На месяц или на два, не больше. За это время я должен избавиться от врагов, — Мишель нахмурился. — Живых или мертвых.

Шумное и устрашающее появление демона сопровождалось землетрясением. В несколько мгновений пустыня расцвела растениями. Там были кусты со странно симметричной листвой либо выстриженные в виде гротескных человеческих профилей. Были трепещущие стелы, похожие на бледно-зеленые вены, были листья телесного цвета, были диковинные цветы, которые то и дело выбрасывали длинные пестики, похожие на змеиные языки. Зарывшись в них, прятались неподвижные рептилии.

Нострадамус, стоя по пояс в этой массе шевелящихся щупалец, крикнул с тревогой:

— Это его растения! Он приближается!

В ответ не послышалось ни звука, если не считать крика герцогини. Ему было страшно, но он все-таки поднял глаза, чтобы наконец увидеть Парпалуса при свете.

Вид демона его отчасти ужаснул, отчасти разочаровал. Пляшущие звезды очертили огромный круг, и в этом круге появилось гигантское, пухлое лицо новорожденного. Что действительно пугало в этом лице, так это взгляд. Огромные застывшие глаза своей неподвижностью напоминали глаза свиньи. Они отливали синим льдом и были бесконечно далеки.

Эти черты с трудом соединялись в голове Нострадамуса с образом горбатого демона, с которым он обычно беседовал. Еще больше он удивился, когда новорожденный сморщил губы. Он, казалось, не издал ни звука, но повсюду распространился его жалобный, мяукающий голос.

— Моему хозяину не нравится ваш визит. Это его мир, Мишель. Это был и твой мир, пока ты не предал мастера. А ведь и он, и я щедро одаривали тебя.

Нострадамус содрогнулся: страх накрыл его темным плащом. Он приготовился к титанической битве, но только теперь осознал ее истинные масштабы. Как в лихорадке, он заговорил, тоже не открывая рта:

— Это не я предал. Когда Ульрих доверил мне свои замыслы, я не понял, какое страшное преступление он готовит. Это он задумал настоящее предательство. Он заставил меня поверить, что мы служим человечеству, а сам готовился его уничтожить.

Новорожденный с фарфоровыми глазами был бледен, как лунный свет. Но в космическом туннеле, из которого он выглядывал, не было луны, по крайней мере луны знакомой. Он рассмеялся, и лицо его покрылось старческими морщинами.

— Ты говоришь нелепости, Мишель. Ульриху нет никакого интереса уничтожать человечество. Он всего лишь хочет расширить измерение живых до измерения мертвых. Что же тут плохого?

— Что тут плохого?!

Нострадамус сам удивился, с каким спокойствием он заговорил. Каждая клеточка в нем корчилась от боли, смятение парализовало всякую способность мыслить, однако он нашел в себе силы и ответил:

— Ты спрашиваешь, что тут плохого? Если Не-Время станет Временем, причины и следствия поменяются местами. Может быть, люди и выживут, но их сознание будет изменено. Они превратятся в сгустки плоти, бредущие в безумии.

— Они и сейчас такие, разве не так? — Морщины на лице новорожденного в глубине пропасти расправились, и оно снова стало гладким. Он больше не смеялся, но в голубых глазах сквозил сарказм. — Тебе-то что за дело, Мишель? Когда все это свершится, ты уже многие века будешь мертв в мире людей. Помнишь? В году тысяча девятьсот девяносто девятом…