— Скажите мне одну вещь, господин Фернель, — прошептал он, — Что явилось причиной вашей неприязни к Ульриху?

— Это не неприязнь. — Лицо старика слегка разгладилось. — Видите ли, господин де Нотрдам, мы живем на стыке двух эпох. Наши дедовские представления о науке еще действуют, но их готовы заменить новые. Уже и теперь многие придерживаются взгляда, что Земля — вовсе не центр мироздания, что небо не состоит из сфер и что микрокосмос не является отражением макрокосмоса. С моей точки зрения, эти новые взгляды обязательно победят, а Ульрих — символ всего того, что обречено на поражение.

— Но ведь и мы разделяем его идеи!

— Пока да. Но нарождается новый тип человека, и Вселенная будет менять структуру под него.

Фернель вздохнул.

— Ульрих это сознает, оттого и злится. Он хочет резким поворотом событий уничтожить человечество. Наша задача — не позволить ему это сделать. Лучше уж иметь космос, организованный по-другому, чем написано в наших книгах, нежели дождаться конца человеческого рода.

Колонна лионских рабочих, к которой примкнули бродяги, нищие и мошенники всех сортов, медленно тянулась между двумя рядам лачуг.

— Хлеба! Хлеба! — хрипло кричала толпа.

Стяги, качавшиеся над головами, представляли собой весьма пестрое зрелище. Кто нес портрет Франциска Первого, давая понять, что старый король был лучше нового, кто крест, кто изображения святых. Некоторые навязали на длинные палки разноцветные лоскутки: черные, в знак траура, или же красные, цвета крови. Оба цвета символизировали два полюса, между которыми протекала жизнь лионских бедняков.

Джулия отпрянула от окна, испытывая одновременно страх и отвращение.

— Надо переезжать из этого квартала, мама. Не понимаю, что вам тут делать. Я знаю, что Лион кишит флорентийскими беженцами, и вы стараетесь не потерять их из виду. Но жить в центре этих трущоб опасно.

Катерина Чибо-Варано томно восседала в кресле в центре скромной, но хорошо обставленной гостиной, обитой зеленым штофом.

— Пьетро Джелидо уповает на то, что эта лихорадочная суета послужит хорошей почвой для распространения идей Лютера и Кальвина. По-моему, он заблуждается, но это его дело.

Джулия согласно, но вяло кивнула.

— Может быть, так оно и есть, но восстание зародилось в Париже и только потом перекинулось на остальную Францию. Известно, что в Париже у гугенотов очень мало последователей.

Она скрестила руки на груди: жест, до последнего времени ей не свойственный.

— Если уж я добралась до самой Тосканы, чтобы повидаться с вами, то совсем не потому, что получила известие о брожениях в Лионе и других городах. Чернь любит время от времени устраивать беспорядки. А потом успокаивается, предварительно разорив свои же собственные кварталы.

Катерина с трудом узнавала дочь: раньше та не отличалась ни красноречием, ни уверенной зрелостью суждений. Однако свое удивление она на всякий случай оставила при себе.

— На этот раз все обстоит иначе, — сказала она. — Волнения длятся уже месяцы.

— Да, и тем не менее парламент два дня назад проголосовал за закон, предписывающий изгонять из городских центров всех работоспособных бездомных и иностранных бродяг. Вот увидите, теперь мятежи оборванцев разом прекратятся. — Джулия приподняла плечи. — Хотя во всех случаях это не интересует ни вас, ни меня. А вот что меня действительно угнетает и что заставило меня сюда приехать, так это ваше подчинение Пьетро Джелидо. Этот человек — законченный негодяй, и вы это прекрасно знаете.

Катерина выпрямилась.

— Джулия, не позволяй себе…

— А я позволю! И позволю во имя дочерней любви! — Она переплела пальцы. — Вы научили меня цинизму, но также, и прежде всего, гордости. Вы были горды и проницательны, настоящая львица. А потом появился этот человек, и вы подчиняетесь любому его желанию, даже самому низкому. Вы принимаете одно унижение за другим почти с наслаждением. Знаете, кого вы мне напоминаете?

Катерина была смущена и потрясена. Ей едва удалось прошептать одними губами:

— Кого?

— Диего Доминго Молинаса. Человека, который, совершив ошибку, был способен отрезать себе палец, а потом сладострастно вкушать боль. И то же сладострастие испытываете вы, позволяя Пьетро Джелидо без конца вас унижать. Иногда я спрашиваю себя, не вселился ли в вас дух Молинаса.

Это было уже слишком. Катерина вскочила на ноги, глаза ее вспыхнули прежней гордостью.

— Послушай, ты, маленькая идиотка! Ты прекрасно знаешь, что мы с Пьетро Джелидо вместе находимся на службе у герцога Флорентийского. И в том, что Козимо Медичи удалось избежать последствий французских завоеваний в Италии, есть и наша заслуга.

— Не надо мне этого объяснять. Посредником между Козимо и Италией был Габриэле Симеони, последний, с кем вы уложили меня в постель. По счастью, на этот раз с постелью вы попали в точку.

— Как бы не так! — Разгневанная Катерина говорила без обиняков. — Твой Симеони — дутый персонаж, бедняга, который хочет снискать себе поддержку сильных мира сего с помощью гороскопов. Но никому он не нужен. И если ты вздумаешь соединить с ним свою жизнь, так и останешься в нищете.

Джулия не растерялась.

— А я уже соединила. Габриэле не очень удачлив, зато он добрый и благородный. А вы можете сказать то же о Пьетро Джелидо? Вы отдаете себе отчет, что любить такого человека — безумие, самоубийство?

— Но я его вовсе не люблю.

Катерина говорила искренне. Пьетро Джелидо источал непонятное мрачное обаяние, но уже несколько месяцев, как любовь к нему угасла. В конце концов, монах сам немало этому содействовал: любое проявление чувства у него сопровождалось язвительными грубостями, словно он сам хотел ее как можно дальше оттолкнуть, чтобы помешать сближению.

Джулия, очевидно поняв, что мать говорит искренне, сильно смутилась.

— Но год назад, когда я уехала, вы написали мне, что влюблены!

— Я писала не о Пьетро. Я писала о другом человеке, с которым ты не успела познакомиться: о Мишеле Серве.

— Мишель Серве? Еретик? — воскликнул Габриэле Симеони, появившийся на пороге.

Он был молод и высок, в мягких, почти женственных чертах лица читались доброта и деликатность. Его глаза, такие же голубые, как у герцогини и ее дочери, светились теплотой. Светлые волосы локонами вились по плечам, соединяясь с коротко остриженной бородкой. Одет он был просто, без всякой претензии на элегантность, даже, можно сказать, небрежно. Пятна пота на зеленой рубашке указывали на то, что ему пришлось бежать, скорее всего, из зоны беспорядков.

Катерина смотрела на него, не скрывая вражды. Она терпеть не могла таких нарочито мягких и нежных мужчин.

— Мишель Серве — еретик только в глазах инквизиции. Надеюсь, господин Симеон и, вы не симпатизируете Матье Ори и его тюремщикам? Даже если это так, знайте, что Серве в безопасности в Женеве.

— В Женеве! Так это был он! — Симеони смешался. — Простите, герцогиня, Мишель Серве, о котором вы говорите, случайно, не звался Мигель де Виллануэва?

— Да, это его настоящее имя.

— Тогда у меня для вас дурные вести, — Симеони все больше смущался. Чтобы как-то потянуть время, он снял старый выцветший плащ и положил его на стул. Потом уселся сверху, — Серве был вашим другом?

— Да, — ответила Катерина, и голос ее дрогнул, — Говорите, прошу вас.

Симеони сглотнул.

— Серве считали еретиком не только католики…

— Он не был гугенотом, я знаю, но гугеноты помогли ему бежать в Женеву.

Симеони опустил глаза.

— Вы регулярно получали от него письма?

— Последнее пришло в прошлом году.

— Боюсь, мадам, что больше не получите.

Сердце Катерины забилось так сильно, что заболела грудь. Она еле выговорила:

— Что с ним?

Симеони глядел в пол.

— Хотел бы я, чтобы вы получили это известие не от меня, — прошептал он, — Серве сожгли живым несколько месяцев назад. Приказ о казни отдал лично Кальвин.