Молодой бандит в растерянности почесал затылок.

— Не боись, — хмыкнул тот, что был постарше. Шрам дрогнул и немного подвинулся, обнажив крупные белые зубы. — Дело мастера боится, а мастер — дела.

Он достал из кармана связку ключей и задумчиво уставился на нее. Думал бандит недолго. Выбрав один, он уверенно сунул его в скважину. Тяжелый никелированный кастет словно сам собой скользнул из кармана в широкую ладонь и удобно устроился в ней, как прячется блестящая серебристой чешуей мутировавшая квазизмея в своей норе, обвивая текучим телом четыре заскорузлые коряги.

Бандит несколько раз стукнул кастетом по ключу, после чего попытался его повернуть. Ключ повернулся легко, замок щелкнул раз, другой, третий — и дверь мягко подалась внутрь… На два миллиметра.

— Твою мать, у него там изнутри засов наварен дополнительно.

— И чо теперь?

— Щас попробуем…

Вытащив из связки самую длинную и кривую отмычку, бандит, повозившись с пару секунд, просунул ее в образовавшуюся едва заметную щель и зашуровал, задвигал рукой быстро-быстро, напоминая со стороны художника, рисующего кистью один-единственный штрих.

— Повезло, что засов кустарный, не фирменный. Готово!

Дверь открылась. Вся операция заняла не меньше минуты.

— Учись, пока я жив, — сказал старший молодому и шагнул в квартиру. И тут же, резко тормознув на полпути, отпрянул в сторону.

Тэд лежал на полу с открытыми, ничего не видящими глазами. Плотно сжатые губы, лоб, щеки — все было сморщено и собрано в одну жалкую гримасу. К груди он прижимал бейсбольную биту, как младенец прижимает к себе погремушку, которую хочет отобрать строгая няня. Его скрюченное тело с поджатыми ногами было прислонено к двери и, когда ту открыли, оно съехало по ней вниз и со стуком упало, наполовину вывалившись на лестничную площадку.

Старший бандит сориентировался мгновенно. Он резко схватил труп за воротник джинсовки и легко зашвырнул его в комнату, словно это была тряпичная кукла. Следующим аналогичным движением он забросил туда же стоящего с открытым ртом напарника, после чего быстро захлопнул дверь.

Чемодан стоял посреди комнаты, в ногах у старого кресла с протертыми до фанерного основания подлокотниками — единственной мебели, украшавшей интерьер тесной квартирки. Повсюду валялись издававшие тошнотворный запах объедки и пустые бутылки. И только чемодан — единственный осколок другого мира — тупо щерился в зловонное пространство зеленью слегка взлохмаченных пачек, явно не вписываясь в убогий интерьер.

— Вот он, родимый, — облегченно вздохнул человек со шрамом и, быстро пересчитав деньги, захлопнул крышку чемодана. — Только четыре штуки этот придурок успел потратить. Ловко шкерился, лошок, да на всякую хитрую задницу есть хрен с винтом.

— Слышь, Моздырь, а чо он ласты завернул-то? Отравился, что ль, чем? Так с такими бабками мог бы уж шамать приличную хавку.

Тот, кого назвали Моздырем, покачал головой.

— Нет, братуха, он не отравился. Он помер от страха. Не есть само по себе чудо, если ты нашел чемодан с миллионом долларов. Чудо — когда после этого ты остаешься в живых. Вот такие дела.

— Силен ты, Моздырь, слова говорить, — качая головой, сказал молодой. — Я так не умею.

— Научишься. У тебя еще все впереди.

Моздырь нежно провел ладонью по пластиковому боку чемодана, стряхивая с него прилипшую хлебную корку.

— Ну чего, пошли, что ль? — сказал он, поворачиваясь к молодому бандиту.

— Ну, — ответил тот, с восхищением глядя на человека со шрамом.

Старший бандит перешагнул через скрюченный труп, осторожно повернул красиво изогнутую дверную ручку, выглянул на площадку, потом пропустил вперед молодого, вышел сам и так же осторожно и тихо прикрыл дверь за собой.

Я сижу на ступеньках. Под задницей холодный бетон, но это где-то даже приятно. Кто-то сильно умный сказал, что от сидения на холодном бетоне бывает простатит. Но это все брехня. Как может быть что-то плохое от того, что приятно? Простатит бывает от того, если очень долго сидеть на заднице и выдумывать умные мысли. А очень долго сидеть и думать не надо. Для того чтобы забить «косяк», вполне хватает пары минут. Без раздумий. Если есть что забивать, конечно. А вот время после взрыва — если, конечно, трава нормальная — равно вечности. Кто-то умный сказал, что курить траву плохо. Но разве может быть что-то плохое от того, что приятно? А вечность — это всегда приятно…

Мимо серой и зыбкой, как сигаретный туман, вечности уныло проплывает задница с толстыми варикозными ногами под ней. Задница нудным голосом старухи Ванды тянет: — Опя-я-ть рассел-сяя, наркома-а-ан чер-то-о-в… Я рассеянно улыбаюсь в ответ. Вечность каучуково колышется перед моим лицом, потревоженная ветерком, идущим от нудных слов старухи. Наркоман. Чертов. Чертов? Это еще неизвестно — кто чей. Я — его или он — мой.

На стене напротив краской написано слово «ЧМО!» с толстым, как домовладелец, восклицательным знаком. На секунду восклицательный знак начинает мне нравиться. Еще через секунду он нравится мне намного больше. Кто-то, наверное, подумает, что мне нравится домовладелец, потому что мне нравится восклицательный знак, который на него похож. Но это бред. Мне не нравятся самоуверенные знаки с широкими плечами и незаметной головой. От них запросто можно получить по морде, и вообще это все изврат. Восклицательный знак — это неплохо само по себе. Независимо от домовладельца, который на него похож. Если только, конечно, домовладелец — это ты сам, а не кто-то другой.

А вот слово «ЧМО» мне не нравится. Потому что мне иногда кажется, что это меня так зовут. Потому что меня так зовут иногда. Хотя зовут меня совсем по-другому. Сейчас даже вспомню как…

— Здорово, Стив! Кайфуешь?

Я молчу. Может, это не ко мне? Хорошо бы…

— Скинь децел, а? Ну хоть пятку скинь?

Да. Точно. Ко мне. Это меня зовут Стив. Иногда. Когда хотят от меня чего-то. А дать я могу немного. Например, скинуть децел.

— Ну так чо, скинешь?

До чего же влом поворачивать голову! Господи, до чего же влом!

Это Келли. Келли не похожа на домовладельца. Она похожа на лошадь. Особенно анфас и когда щерится, присаживаясь рядом и пытаясь отхватить кусок «косяка». Фу… Уж лучше бы она была похожа на домовладельца… Или на восклицательный знак после моего имени, что, впрочем, равночленно.

— Иди на хер, — говорю я Келли.

— У-у, чмо! — говорит Келли и встает с места, которое рядом со мной. То есть со ступеньки. После нее на ступеньке остается мокрое пятно. А может, это пятно от гуляющей задницы старухи Ванды, потому что на улице идет искусственный дождь. Я вижу его через немытое окошко над головой. Кто-то говорил, что дождь очень нужен для растений, которые дают кислород. Но вот, на хрена он нужен людям, я что-то позабыл.

Сначала старуха, потом Келли, потом проклятый восклицательный знак, потом… а что было потом? Потом какая-то сука назвала меня чмом. А какая?

…Вечность постепенно размазалась по стене, исписанной всякой дрянью. Приход пришел и ушел, а вместе с приходом ушел смысл жизни. Я три раза вдохнул-выдохнул, на четвертый задержал дыхание и зажмурился. Скоро легкие начали разрываться от кислой подъездной вони, запертой в них мышцами дыхательного горла. Перед глазами поплыли красные эритроциты. Я выдохнул и открыл глаза. Кайф не вернулся. Зато из головы почти выветрилась мутная дурь, которая остается после него, как остается отдающая кислым прокладка с крылышками после ночи любви.

Но любви нет. Как нет и травы. Трава кончилась бесповоротно. Любовь — это бы и хрен с ней. А вот трава нужна, иначе кранты. А еще бы неплохо пожрать. Значит, толкач Барни подсунул траву, после которой пробивает на жор. Хреново…

Я в два приема поднялся, держась за гнутые перила. На улице не кончался дождь, но на улицу идти было надо. Потому что на улице водятся бабки. Не в смысле бабки типа старухи Ванды, а в смысле бабки, без которых не бывает ни травы, ни жратвы. Ни любви — если кому-то оно надо.