Это — жизнь. Кто-то сидит в особняке в Старом городе, обдуваемый кондиционером, задрав напедикюренные ласты на мраморный подоконник, и, грустно глядя на дождь в нереально прозрачное пластиковое окно, размышляет, где б ему надыбать к пятнадцатому числу еще двадцать тысяч старых долларов для покупки электроцикла распоследней модели. Потому как, если не надыбать, то Черный Билли будет по жизни на порядок круче. А кто-то так же грустно смотрит на этот же самый дождь сквозь естественную призму воздуха и столь же печально шевелит извилинами насчет двадцатки Новых Американских Долларов для того, чтобы как следует вмазать по трубе и чтоб на сутки в принципе не заморачиваться, кто круче по этой жизни. И вообще не заморачиваться за жизнь. Хотя бы на сутки.

Дождь нагло капал на морду и стекал за ворот, мацая холодными мокрыми струйками грудную клетку. Дождь был живым, и, если долго смотреть вверх, можно разглядеть его хамскую харю, которая тихо лыбится со Свода на тех, кто забыл дома зонтик и кого можно безнаказанно поливать сверху липкими искусственными слюнями. У меня нет зонтика — как и дома, кстати. Вряд ли можно назвать домом убогую комнатушку, где из мебели присутствует лишь разбитый унитаз, в который так неудобно блевать из-за того, что его острый надколотый край постоянно упирается в грудь. Но это — жизнь, и я шагаю в дождь. И — наплевать, пусть он, падла, лыбится там у себя наверху, как по жизни задвинутый неразбодяженным морфием фартовый придурок с напедикюренными ластами. У него, дождя, свои расклады — нагадить водой на голову, залезть человеку под воротник и так далее в том же духе.

У нас расклады другие.

Нас двое. Я — и мой черт. Несколько веков назад нас бы сожгли на фиг. А сейчас всем все до фонаря, поэтому нас не жгут, а только иногда отправляют на принудительные работы. Это когда черт начинает зарываться и давить на мозги так, что его присутствие становится слишком явным для других. Я думаю, что свой личный черт есть у всех. Это только вопрос как его назвать. Ну там, внутренний голос, блин, интуиция, или — если без умных слов — бес попутал. Просто у большинства народу он часто ленивый и ему все до фени. А когда ты подсаживаешься на дурь — он тоже подсаживается на дурь. И когда его начинает ломать, он шебуршится у тебя в черепе, как квазитаракан в луже, и тебя тоже начинает ломать. И чтоб он, скотина, заткнулся, ты шлепаешь по дождю и ищешь на свою задницу приключений.

Но черт не дурак. Когда его колбасит, он четко рубит фишку и, как по компасу, тащит твое хилое туловище туда, где пахнет бабками. То, за что нормального мужика замели бы в шесть секунд, нам с чертом в элементаре сходит с рук, и в основном мы с ним в смысле бабок живем неплохо. Хороший у меня черт, умный. Конечно, бывает, и нашего брата заметает охрана внутреннего периметра, но я думаю, что это зависит от черта. Он же живой, не железный. Его же ломает, и у него тоже могут быть заскоки. И, как следствие заскоков, временная потеря бдительности. Из-за которой нашего брата, стало быть, порой и заметают.

— Направо, — сказал мой.

Я хорошо чувствовал, что он немного нервничает. «Косяк» шмали для нас с ним был так, разминкой. Шмаль оказалась конкретная, и от нее тянуло не только на жор, но и на движения. Конечно, если бы двинуть по трубе боль-менее достойную дозу тифы — на худой конец, если нет ничего получше, — на движения пробило бы гораздо конкретней. Но на безрыбье, как говорится, и раком свистнешь.

Я свернул направо. Ого, похоже, я забрел на окраину Старого города, где и дома поприличнее, и люди побогаче. Справа от меня был угол небоскреба, упирающегося крышей в Свод.

— Давай в подъезд, — сказал мой.

Я ему доверял и не задавал глупых вопросов, типа «на хрена» и «кто ты такой ваще?». Я хорошо знал своего черта. Он редко ошибался.

Это был хороший подъезд, с кодовым замком и железной дверью. Но мой черт, повторяю, туго знал свое дело. Соплюшка с рюкзачком за спиной и громадными бантами на голове открыла дверь изнутри. Я посторонился и сделал вид, что читаю объявление на стене. Их было валом, этих объявлений — «съедусь-разъедусь-сдам-сниму». Это жизнь. Кто-то сдает-снимает, а кто-то краем глаза следит, чтоб дверь не захлопнулась.

Вслед за соплюшкой выплыла похожая на восьмерку пергидрольная маман. Не на электроцикл восьмой модели, который сам по себе похож на сплюснутый спереди чемодан, а на цифру «восемь» в хорошем смысле этого слова. Сверху — много, аж кожаный плащ разъехался от бюста, посередке — талия зашибись, затянутая кожаным же ремешком, и пониже — бедра. Хорошие такие, округлые, блин. Ноги длинные… Морда… Когда-то все это меня плотно интересовало. Сейчас тоже интересует — иногда, под настроение. Но реже. На свете присутствуют гораздо более крутые ощущения.

На меня соплюшкина маман даже не посмотрела. Понюхала воздух, скривила накрашенное жало, раскрыла зонт, упрятала под него себя и соплюшку вместе с бантами и суетливо нырнула в дождь. Сразу же к подъезду, брызгаясь лужами, метнулся похожий на дельфина черный электроцикл.

— Хорошо живут, суки, — сказал я своему и собрался было нырнуть в полуоткрытую дверь подъезда, обратный ход которой я предусмотрительно застопорил носком ботинка.

— Крути башню взад, лохмудень, — нервно сказал мой.

Я послушно крутанул башней.

Вот тебе и раз! Ударенная, видимо по морде, маман лежала башкой в луже, живописно раскинув пергидрольные лохмы, как заваленная каким-то не помню древним мужиком горгона Медуза. Соплюшку с бантами затаскивал в электроцикл щекастый дядя с очень большими руками. Одной из этих больших рук он зажимал соплюшке рот, а другой пер ее за талию. Соплюшка не брыкалась. Она смотрела на меня большими глазами, в которых что-то было. Что-то, от чего мой черт занервничал еще больше и защекотал своим длинным хвостом где-то у меня под ложечкой.

Щекастый дядя бросил соплюшку в салон и обернулся. За секунду до того, как дядя зафиксировал мое присутствие, я шустро (откуда что взялось?) нырнул в подъезд и мягко захлопнул дверь.

В двери был глазок. Я секунду подумал и решил пока не нестись как угорелый к черной лестнице, оттуда — на первую попавшуюся площадку, потом к лифту и так далее. Носиться по небоскребу можно долго и быстро, особенно когда за тобой гонится эдакий щекастый мутант. Но сейчас нам с чертом стало интересно. Короче, мы уже вместе подумали еще секунду, и я тихо-тихо присунул свою физию к дверному окуляру.

Щекастый дядя тоже думал, глядя на меня. Конечно, он глядел не на меня, а на дверь, но в глазке было нехилое увеличение, и я отчетливо видел дядино рыло в мелких кратерах выдавленных в далекой юности угрей, вызванных гормональным бунтом растущего организма. Организм вырос еще тот. Голимого мяса — таких как я можно наштамповать штук пять, и еще останется полмешка. Домовладелец, не иначе. И восклицательный знак в одном флаконе.

Дядя поморщил немного ноздреватый лобешник, потом сплюнул и полез в своего дельфина. Дельфин фыркнул электромотором, плавно дернулся и тут же пропал в стене дождя…

Пергидрольная маман подозрительно не шевелилась. Я осторожно открыл дверь, вышел из подъезда и осмотрелся.

Вокруг никого не было. В такую погоду в Старом городе все небось сидят по домам, казино там, или, на худой конец, по теплым офисам с сисястыми секретутками и ублажают своих личных чертей кто кексами, кто сексами, кто баксами… Баксами и нам бы не помешало. Ой как не помешало бы!..

— Бери ридикюль и сматывайся, — сказал мой.

Блестящий ридикюль из хорошо выделанной кожи бронеопоссума валялся рядом с пергидрольной мадам. Ремешок от ридикюля мадам сжимала в неестественно белой руке. Я подошел, цапнул ридикюль и дернул. Мадам не отпустила. Я дернул сильнее. Пергидрольные лохмы колыхнулись в луже, и мадам, наверное, проехалась носом по асфальту, который был под лужей. Впрочем, похоже, ей это было уже до фонаря. Мадам, а не луже. Хотя и луже тоже. Луже тем более до фонаря, что в ней плавает — чья-то вылепленная пластическим хирургом дохлая морда или кусок дерьма, выплывший из канализационной решетки.