Прислуга разошлась, а Иоанна с сыном поднялись в верхний этаж башни. Они вошли в комнату, бывшую фамильной библиотекой и рабочей комнатой Курта Веделя. После смерти его только одна Иоанна входила сюда. Здесь стояла конторка супруга, на стене висели его панцирь, шлем, плащ и меч. Все в этой комнате напоминало вдове о ее возлюбленном.

— Гассо, если бы тот, который носил этот панцирь, еще был жив сегодня, когда его супруга за свою великую материнскую любовь осмеяна собственными детьми, то он от ярости разбил бы свой старый ведельский щит! Ты презираешь меня, Гассо?

Молодой человек взял руку своей матери, поцеловал ее и сказал, сверкая глазами:

— Нет! Вовсе нет! Ты была для всех нас доброй матерью, и я должен любить тебя всем сердцем!

— Бог вознаградит тебя за эти слова, мое дитя, они исцеляют мою больную душу! Но почему ты так печален теперь? Я заметила, что ты сильно переменился после приезда этого адского существа! Почему?

— Вся моя радость кончилась тогда. С этого дня мы все изменились, мы не узнаем друг друга.

— Это я заметила, но, к сожалению, очень поздно. Что ты хочешь еще сказать?

— Потом случилось очень позорное дело! Буссо!..

— Ну?

— Я твой сын, матушка, но я все же мужчина, а ты — женщина, и я не могу сказать тебе этого!

Иоанна вспыхнула и тут же ужасно побледнела. Она прошлась взад-вперед по комнате и остановилась у стола супруга.

— Здесь перо твоего отца, которым он написал свое завещание. Сядь и напиши все, как мужчина и мой старший сын. Ты моя единственная защита во всем! Я же как женщина прочту это и поступлю как мать.

Медленно сел Гассо и написал все. Мать ходила по комнате с опущенной головой. Через полчаса молодой человек встал.

— Должен ли я теперь уйти?

— Нет, мы еще не все кончили. Пока смотри в окно, чтобы не видеть смущения твоей несчастной матери. Я уже знаю, что ты написал.

Гассо исполнил приказание. Дрожащей рукой взяла Иоанна написанное, села перед конторкой своего мужа, прочитала и тихо вздохнула. Потом положила она руки на стол и опустила на них голову. Это были для нее ужасные минуты. Когда она подняла лицо, оно было бледно и выражало сильное смущение.

— Гассо! — позвала она глухо сына.

Молодой человек обернулся, запер окно и сказал с грустью:

— Борк уехала! И унесла счастье моего Буссо с собой! Будь она проклята за это!

— Сын! Если ты истинный брат Буссо, то поступи с ним как отец. Я даю тебе власть, сама я не могу его видеть. Когда мы кончим все дела, отведи его в комнату и скажи, что я знаю обо всем случившемся.

В это время отыскали Буссо и, по приказанию матери, заперли его в отдельную комнату. Гассо смущенно, но энергично сообщил брату о разговоре с матерью.

— Скажи мне только одно, брат, уехала ли Сидония? — спросил Буссо.

— Ты больше не увидишь ее, ослепленный мальчик.

— В таком случае, я хочу быть рыцарем и умереть в сражении!

— Это лучше, чем вести позорную жизнь. Успокойся, мальчик, и Бог тебя простит.

По-прежнему вечер собрал всех за столом, но ужин прошел гораздо тише обыкновенного. Всякий думал об отсутствующих и об этом тяжелом дне. Над всеми витал мрачный дух.

— Перед сном, — начала смущенно Иоанна, — я вам дам наставление, подумайте о нем после молитвы. В нашей древней фамилии есть много удивительных преданий о традициях и обычаях, которые несведущими людьми считаются позорными. Но они высоки и чисты, как небо, а теплы, как солнце, дающее жизнь всем. Сидония предала позору и насмешкам мое обращение с Леопольдом, но тем не менее в основе своей оно вполне разумно и похвально. Кто из вас польского происхождения и знает древние обычаи своих матерей? — обратилась вдова к прислуге. — Пусть скажет об этом моим детям. Галька или Ринка, говорите! Долго ли вы кормились грудью ваших матерей?

— Я до тринадцати лет, — отвечала кухарка, — и в этом нет ничего постыдного, а, напротив, много приятного.

— Все славяне среди нас всегда сосут очень долго, — заметила Галька. — Это делается для того, чтобы ребенок, соединяясь телом и душой со своей матерью, никогда не забывал давших ему жизнь и, кроме того, был велик и силен. Всякий мужчина в Польше, не бывший настоящим молочным ребенком, не может хорошо и твердо владеть мечом, а женщина не может стать хорошей матерью.

— Таковы древние традиции во всей Польше, — перебила ее Иоанна. — Моя мать была полька из дома Туйтц. Все Туйницкие-Ведели долго лежали у сердца своих матерей. Также и я, и мой брат-капитан, а про него никто не скажет, что он не честный и не храбрый мужчина. Но ваш отец, не знавший этого обычая, не позволял мне таким образом проявлять всю мою материнскую любовь к Буссо. Но моя печаль, мои слезы, наконец тронули его. Вы еще молоды и не поймете, что любящей женщине лишиться супруга, забыть те объятия, в которых вкушала и наслаждения и страдания, — самое тяжелое несчастье, самая великая скорбь на земле. Не должна ли я поэтому в десять раз более любить детей, которые носят его фамилию, в которых течет наша общая кровь? Несчастная я, уже вдовой, родила бедную Эстер и вскоре лишилась ее. Кто же будет безжалостно осуждать меня за мою слабость к Леопольду? Поверите ли вы, при старых польских обычаях люди были сильнее и красивее и жили гораздо дольше. Как сладко чувствовать около своего другое бьющееся сердце. Неужели я ошибалась, неужели моя любовь к вам заслуживает осуждения? Вы будете поступать умнее, с презрением отбросите старые обычаи, но это уже касается вашей жизни и вашего рассудка. Я тоже не считаю себя безумной.

Она поднялась.

Чем более вы будете любить вашего ребенка, тем тяжелее для вас потерять его! Уже в печали вы узнаете, что мы, бедные люди, никогда не можем любить вполне друг друга и исцелимся только в руках Божьих от ран, нанесенных нам на земле! Любите всегда, и Бог даст вам счастливую жизнь!

В глубокой печали, с опущенной головой пошла Иоанна Ведель в свою комнату. Когда она скрылась на темной башенной лестнице, то всем показалось, что она уже рассталась с жизнью.

— О ты, добрая мать, — воскликнула взволнованная Софья, — ты носишь всех нас в своем сердце и так сильно любишь нас!

— Будем и мы всегда любить друг друга, — воскликнула Бенигна, бросаясь на шею Софье. — Кто знает, как долго будет с нами наша добрая мать.

— Гертруда, не возвратишь ли ты мне свою любовь? — шептал Гассо. — Помнишь, как прежде, когда мы еще были невинными детьми!

— Ведь я всегда любила тебя! — прошептала едва слышно Гертруда.

— Моя невеста! — воскликнул торжествующий юноша, обнимая ее. — Сестры, у меня невеста, мы вдохнули любовь матери! Идёмте к ней все и скажем, пока она не заснула. — Гассо взял на руки смеющуюся Гертруду и торжественно понес. За ним шла шумная толпа. Они остановились у дверей комнаты матери и закричали:

— Сюда, матушка, иди сюда!

— Любовь в доме!

Как ангел, встала Иоанна в своем ночном белом одеянии и, улыбаясь, благословила любящих, положив руки на их головы!

Все следы бури, разразившейся над домом Веделя, были уничтожены последним событием. С началом любви Гассо и Гертруды снова засияло солнце над Иоанной, оно осветило и согрело ее и придало твердости для борьбы со злом. Брачная пара в доме сделалась причиной постоянной радости. Как королевскую чету, носили все на руках Гассо и Гертруду. Иоанна более уже не приказывала, а только говорила: «Господин скажет вам это» или «моя невестка распорядится этим». Гертруда училась хозяйству в зале, кухне и всех кладовых, весело учились вместе с ней и остальные сестры. Везде были все вместе, повсюду царили работа и смех, приказания и шутки. На другой день после отъезда Сидонии приехал капитан Борк. Иоанна послала к нему в тот же день письмо, в котором немедленно просила приехать к ней. Он ужасно изменился. Лицо его было мрачно и печально, а глаза смотрели куда-то вдаль. Ни на кого не взглянул капитан и, не кланяясь, прошел с сестрой прямо в ее комнату, куда им принесли обед. Он, впрочем, ни к чему не прикоснулся и уселся на рабочий стул покойного Курта.