— Вот вы и здесь, — закричал ему навстречу сэр Уолтер. — Я так и думал, что вы не замедлите. Какие у вас планы на сегодняшний день? Не хотите ли отправиться со мной ко двору?

— Я не был представлен ко двору, сэр.

— Что за глупости! Я представлю вас.

— Вы слишком добры, милорд, и в свое время я не премину вспомнить о вашем предложении. Но поскольку королева отклонила мою просьбу об аудиенции и не доверяет мне по делу, в котором я могу сослаться на письменное свидетельство Вильгельма Оранского, то позвольте мне, милорд, быть настолько гордым, чтобы обождать, когда ее величеству будет угодно видеть меня. Но у меня есть к вам просьба другого рода.

— Говорите!

— Прошу вас, сэр, вручить письмо это королеве. В нем говорится о деле, лично касающемся ее величества. Если вы любили Вильгельма Оранского, то передайте письмо ее величеству.

— Сегодня же.

— Тем лучше! Заметьте, уничтожит ли его королева, или даст ответ, который может показаться вам странным, но знать который мне было бы очень полезно.

— Вам не угодно открыть мне эту тайну?

— Не смею! Сделать это может одна только королева! Другое дело, не имеющее ничего общего с предыдущим, касается Шотландии. Насколько мне известно, при Дворе существуют две партии, из которых одна желает, чтобы Иаков I наследовал Елизавете, а другая и знать ничего не хочет о Иакове.

— Да и я тоже! Впрочем, я знаю эту историю, сама королева рассказала мне об этом. Предполагать, чтобы Елизавета добровольно возвела на трон своих отцов сына Марии, да это просто дерзость!

— Не можете ли вы с помощью вашего влияния…

— Я слишком недавно пользуюсь благосклонностью королевы, Лестер слишком еще силен, чтобы взвалить еще себе на шею Уолсинхэма, — быстро возразил Роули. — Елизавета — умнейшая женщина, но она допускает при дворе различные партии с тем, чтобы слуги ее следили друг за другом и таким образом обеспечивали ей свободу действий. При всех своих дарованиях королева сознает, что она все-таки женщина, и никому из мужчин не доверяет полностью, опасаясь, чтобы он не подчинил ее своей власти. Тот только может иметь надежду на победу, кто, по-видимому, менее всех требователен. К числу таких хитрецов принадлежит Уолсинхэм, я тоже действую таким образом, а потому было бы чрезвычайно опасно сделать против него ход, который сэр Френсис, наверное, никогда не простит мне.

— Будь я уверен, что письмо в руках королевы, то мне решительно все равно, кто будет царствовать после нее.

— Через два часа она получит письмо. Можно ли увидеться с вами сегодня вечером и провести вместе часок-другой за бутылкой вина?

— «Белый Медведь» — гостиница приличная, не знаю только, достаточно ли она хороша для вас.

— Что за нелепость, друг! Я моряк, и, несмотря на эти перья и кружева, шелк и бархат, я, в сущности, все-таки предпочитаю смоленую куртку.

— В таком случае, окажите мне честь быть моим гостем.

В назначенный час знаменитый мореплаватель явился к Леопольду. Шедший за ним слуга поставил на стол два небольших деревянных ящика и ушел. Роули был серьезен и задумчив.

— Мы одни? — спросил он.

— Совершенно одни.

— Послушайте, что за чертовщина была в письме вашем?

— Разве королева не дала вам прочесть его?

— Нет. Она изорвала его в клочки.

— И разгневалась?

— Ну, нет. Во время чтения она вскрикнула и побледнела, затем медленно изорвала письмо и сказала:

— Лорд Уолтер, этот рыцарь фон Ведель или избранный Богом человек, или величайший в мире плут. Скажите ему, что в надлежащее время я вспомню о докторе, но фон Ведель все-таки не увидит меня!

Затем она опять повеселела, и мы стали беседовать о другом.

— Позвольте, милорд, и нам поговорить о других вещах. Садитесь — и за чашу!

— К этому вину, — улыбнулся Роули, — придется кстати это вест-индийское зелье! — Он открыл один из ящиков. — Прошу вас принять маленький подарок. В Англии это новость.

— Но не для меня, милорд, хотя это и другая трава, и другие трубки.

— Но если не на дальнем западе, то где же вы курили, сэр?

— На берегах Нила, в Каире.

— Черт побери! Да вы такой же любитель приключений, как и я!

Леопольд вынул из стола какую-то странную, блестевшую особенным зеленым отливом, прекрасную вещицу.

— Посмотрите, милорд.

— Прелестно и к тому же очень оригинально!

— Это диадема из царских гробниц в больших пирамидах. Примет ли ее величество эту вещь в подарок во время турнира?

— Еще бы! Да она не была бы женщиной, не была бы Елизаветой Английской! Ого, дружище, каким, однако, курсом вы идете! Должно быть, море вам знакомо!

— Мне знакомо море жизни!

Преобладающей чертой характера Елизаветы была зависть. Она завидовала как женщина, и как королева и нередко эти два оттенка страсти сливались в одном свирепом чувстве, убийственном для других и отражавшемся на самой Елизавете. Один только порок этот омрачал ее редкий характер и бросал мрачную тень на ее царствование. Как королева, она завидовала Марии Стюарт и ее сыну Иакову, как женщина — настаивала на праве своем, чтобы мужчины, которых она отличала, любили только ее одну, и в глубине души завидовала каждой женщине, которая была тем, чем Елизавета никогда не могла быть — супругою! Однако она допускала некоторые исключения, и бывали случаи, когда Елизавета выказывала исключительное великодушие. Но случаи эти, вообще очень редкие, никогда не применялись к мужчинам, к которым Елизавета чувствовала нежную склонность и которых, по ее мнению, она имела право любить.

После этого странно было бы, если бы Елизавета не заметила египетское ожерелье, которое Анна стала носить, узнав о приезде в Англию Леопольда. Завистливые, восхищенные и вместе с тем любопытные придворные дамы набросились на Анну и наверное постарались бы обратить внимание ее величества на это «чудо», если бы Елизавета сама тотчас же не заметила его. Она стала расспрашивать Анну, и, верная своему слову, последняя сказала, что это подарок одного дорогого и далекого друга.

— Вы его любили и теперь еще любите?

— Безнадежно!

— Он умер?

— Для меня он умер!

— Значит, брильянты на груди вашей — это его слезы! — поцеловав Анну, сказала Елизавета. — Почаще бывайте у нас, милая мисс. Мы понимаем вашу любовь и многое можем рассказать об отжившей и умершей любви!

С этого дня Анна сделалась при дворе «Persona grata», это тем более казалось удивительным, что среди этих леди и графинь древнейших английских фамилий, посол крошечного государства Валентин фон Эйкштедт играл очень незначительную роль. Ожерелье это выдвинуло Эйкштедтов на передний план при том дворе, при котором самая заносчивая родовая спесь всегда уступала место романтизму и обаянию таинственности.

Настал, наконец, день Елизаветы — после Рождества Христова важнейший праздник в Англии описываемой поры. Двор отправился в Уайтхолл и в полдень вступил в длинный зал, выходивший окнами на место, приготовленное под турнир. Посредине зала находился портал, от которого вела на ристалище широкая лестница. В портале стояло под балдахином кресло ее величества и места для ее женской свиты. Придворные чины и министры разместились на покрытой коврами лестнице. Ристалище было окружено высокими эстрадами, верхние места которых занимались дворянством, а нижние — ликующим Лондоном. Так как в день этот убранство улиц, дворцов и самого ристалища имело отношение лишь к Елизавете, то турнир мог быть только развлечением, в котором в честь «красоты и величия» Елизаветы участвовали лица, поклявшиеся «ради любви ее и чести подставлять сердце свое всякому копью». Дело не было, однако, настолько опасно и пламенно, каким оно казалось, но, как развлечение, оно представлялось довольно серьезным, и состязавшиеся могли ждать переломов рук и ног, опасных падений и ушибов. Рыцари, участвовавшие в турнире, имели поверх брони фантастические одежду и костюмы: один изображал короля дикого племени, другой — ирландского вождя Гаргантюа, третий — маврского принца, четвертый — римского императора. Иные явились на ристалище верхом, другие — в странных экипажах или на кораблях, на слонах, чудовищах или невиданных животных.