Старый Бятко трубит с башни глухо и протяжно. С веттерской высоты тихо спускаются гости, приехавшие из Блумберга, в числе их находится госпожа Эйкштедт и Анна. Они не могли удержаться, чтобы не отдать последний долг особе, некогда ими столь любимой, последние годы которой были омрачены тяжкими испытаниями. Когда раздался погребальный звон, Леопольд вышел из комнаты отца и направился в зал. Вместо траурной одежды на нем был походный костюм, шлем и панцирь, можно было думать, что он отправляется на войну или в далекое путешествие. Он молча подал руку дяде и его сыну, кивнул домашним и, отдав смотрителю со значительным взглядом ключ от комнаты отца, сел в головах гроба на кресло матери.

Отворили портал, гости подъехали, слезли с лошадей и были встречены у входа капитаном Борком.

— Не обращайте внимания на Леопольда, — шепнул он, — сегодня, я думаю, трудно будет с ним поладить.

Они вошли сильно взволнованные.

Пастор Матфей Визеке стоял уже перед алтарем, ожидая знака Леопольда. Братья и сестры с трудом отошли от гроба и образовали небольшую группу. Леопольд поднялся.

— Повремените еще немножко, господин пастор, — сказал он. — Прежде чем дорогая мать моя оставит навсегда этот дом, хочу, чтобы ее увидела и простилась с нею та, которая нашла в ней, из любви ко мне, милостивую покровительницу, правда, женщина эта не кто иная, как презренная еврейка! Но я требую, чтобы почтили здесь, как княгиню, ту, в чьих руках находилась жизнь моя под Дотисом! Николас, позови сюда Сару Иоханаан из Сарагоссы, испанку! Потом можно будет начать службу.

Молодой Юмниц вышел и возвратился, ведя за руку Десдихаду. Она была очень бедно одета, лицо ее было черно, а голова посыпана пеплом. С минуту она стояла как окаменелая, и каждый мог хорошо разглядеть ее.

Вдруг она с воплем, ломая руки, бросилась к гробу, пала на землю и, тихо всхлипывая, прислонила голову к ступеням катафалка.

— Люди подобны цветам, они цветут, и вянут, и приносят плоды и семена для жатвы в будущей жизни! — начал пастор.

Слова Леопольда сильно взволновали присутствующих. Вид же появившейся Сары заставил всех как бы окаменеть. Она была еврейка, старая, некрасивая негритянка! Анна фон Эйкштедт едва не упала в обморок, остальные же дети Иоанны были сильно потрясены. Когда пастор кончил свою речь и благословил умершую, первым движением Леопольда было подойти к матери и на прощание поцеловать ее в бледные уста. В это время Гассо и Гертруда подошли к нему.

— Скажи мне перед гробом матери: что, ты совсем отказываешься от меня? — Произнеся эти слова, Гассо дрожал, как в лихорадке.

— Я прощаю тебе и вам всем! — Он обнял его, потом также поцеловал и обнял Гертруду. — Но тут лежит единственная, которой принадлежало мое сердце. Она взяла его с собой! Закройте гроб!!

— Будьте сострадательны, Леопольд, — прошептала чуть слышно Анна фон Эйкштедт. — Не наказывайте меня, несчастную, своей ненавистью!

Леопольд взял ее руку.

— Успокойтесь. В моем сердце нет больше ненависти, потому что нет в нем и любви. Я покидаю этот дом — если будет угодно Богу — навсегда. Некогда, когда еще жива была дорогая моя мать, я сладко мечтал осчастливить последние годы ее жизни, теперь же все прошло. Я никогда больше не буду мечтать! — Он слегка поклонился и отошел к дяде.

Анна с минуту стояла униженная, потом она упала без чувств.

— Сделай что-нибудь, Сара… — сказал Леопольд. — Ты знаешь, как привести ее в чувство, и тебе известно также, кем она была для меня! Помоги ей!

Между тем как родные толпились вокруг Анны и отнесли ее наконец на любимое место Иоанны, у окна, Сара потребовала стакан воды. Потом она налила в воду несколько капель из склянки, которую всегда носила с собой, и влила эту жидкость в рот бесчувственной девушке. Канцлерша, Гертруда и еврейка остались при Анне. Гроб подняли, и Леопольд с прочими последовал за ним в кладбищенскую церковь. Под пение кремцовских поселян опустили гроб с останками Иоанны в семейный склеп Веделей. Теперь все было кончено.

— Прощайте, — сказал Леопольд, — дай Бог вам счастья.

— Несчастный, куда ты хочешь идти?

— Туда, где другие люди и где я не буду видеть кремцовскую башню! Что удерживает меня на родине?

Он прошел перед отступавшею толпою и направился к выходу с кладбища, где Николас и смотритель ждали его с лошадью.

— Храните мое добро до моего возвращения. Кланяйся Саре, Николас. Скажи ей, что с ней Бог любви и что она находится под моим покровительством!

Он вскочил на лошадь и отправился в путь. Очнувшись, Анна увидала себя на руках испанки, которая расстегнула ее корсет и смачивала ей виски водою.

Несколько минут спустя дом опустел, испанка же исчезла.

Печаль и горечь заставили Леопольда удалиться из Кремцова. Началась шестая гугенотская война. Леопольда опять потянуло сражаться против католической лиги, и только по окончании похода в 1577 г. он вернулся в Кремцов. Здесь рыцарь уже не застал в живых ни Бангуса, ни смотрителя. Необходимость заняться делами имения заставила нашего героя прожить в деревне целый год. В это время в нем родилась мысль посетить Восток.

В начале августа того же года мы находим нашего героя и его спутников на мусульманском купеческом корабле, отправлявшемся в Палестину. Все они из предосторожности поменяли свой обычный костюм на одежду пилигрима. Мусульмане смотрят с уважением на всякое проявление религиозного чувства, даже у иноверцев. Был вечер. Магометанские купцы или расхаживали взад-вперед по палубе, или же сидели на коврах, поджавши ноги, и важно курили трубки. Среди последних выделялся красивый мужчина, лет сорока, с черной, блестящей бородой, спускающейся до самого пояса. Он также курил трубку, между тем как стоявший возле него раб опахалом создавал ему прохладу. По одежде, дорогому оружию и, особенно, зеленой чалме, можно было заключить, что то был эмир или знатное военное или гражданское лицо. Действительно, это был Ахмет, бей Рамлы и Яффы, зять иерусалимского паши. Все на корабле знали его и относились к нему с величайшим уважением. Разительный контраст с обществом магометан, все движения которых были полны важности и достоинства, составляла группа европейских путешественников, державшихся несколько в стороне, на другом конце корабля. Они вели между собой веселый и оживленный разговор, прерываемый часто громким хохотом. Серьезным мусульманам такое поведение крайне не нравилось, они считали его неприличным для пилигримов. Купцы бросали на них сердитые взгляды и облегчали свое сердце, произнося вполголоса угрозы и проклятия. Если бы не Ахмет-бей, которого они боялись прогневить, магометане непременно предприняли бы попытку обуздать неуместную веселость гяуров.

Наконец, у одного из них терпение лопнуло. Повозмущавшись довольно громко в кругу своих единоверцев, он подошел к Ахмету и, скрестив руки на груди, низко ему поклонился.

— Раб твой спрашивает тебя, господин, долго ли еще намерен ты слушать крики и хохот этих необрезанных собак?

Ахмет посмотрел е величайшим равнодушием на разгорячившегося мусульманина, вынул изо рта трубку и, пустив клуб дыма, произнес:

— Ты кто такой?

— Гассан иль Асгер, иерусалимский купец.

— А я кто?

— Ты, Ахмет, знатный эмир! Великий бей, правитель Рамлы и Яффы, властвующий над морем и сушей!

— Ты верно сказал! Итак, ты, Гассан, будучи купцом, продавай, обманывай и наживайся! Я же, Ахмет-бей, исполняю, что повелел мне господин мой, Свет вселенной! Ты оставайся при своем занятии, я же останусь при своем. Если бы эти иноземцы заплатили тебе за позволение болтать и смеяться на их лад, ты бы не только позволил это в твоем доме, благодарил бы Аллаха за счастливый денек. Я же не возьму от них платы, потому что как смех, так и плач даются человеку в свое время. Прошу тебя, не мешай ни им, ни мне в моем размышлении!

— Алла керим! В таком случае, желаю, чтоб им скорее пришлось плакать и печалиться и чтоб душа их в день суда вошла в тело свиньи! — С этим добрым пожеланием Гассан воротился к своим товарищам и шепотом начал с ними советоваться касательно немецких пилигримов, причем обнаружились враждебные намерения фанатичного купца. Наши же друзья были слишком заняты своим разговором, чтобы обращать внимание на то, что делалось вокруг них.