Иоанна встала.

— Леопольд, я не отвечу тебе ни слова, пока не увижусь с Сарой, тогда же я уже буду знать, как поступить. Приведи ее вечером, Николас, я уж устрою, чтобы мы могли быть одни. Если же Анна в состоянии так легко от тебя отказаться, то лучше умри неженатым, чем приковать себя к такой равнодушной, бесчувственной особе! Ты пойдешь на свидание с Гассо?

— Непременно!

— Если так, то я требую от тебя только одного — не поднимай руки на брата, пусть гордость будет твоим единственным оружием!

— Насчет этого будь покойна. Я у веттерского дуба буду ждать, чтобы ты обняла меня, признав меня правым.

— Пусть будет так, дитя мое! День прошел мрачно.

В условленный час Леопольд выезжал из реплинских ворот.

Он поднялся на высоту, где Гассо стоял уже у веттерского дуба, который, освещенный последними лучами заходящего солнца, стоял как привидение и, казалось, был свидетелем предстоящего разговора.

Почти в одно и то же время вошел Николас Юмниц через штатгартские ворота, в сопровождении женщины, закутанной в старый платок. То была Сара.

— Я тут! — с этими словами Леопольд остановился перед Гассо. — Что хочешь ты от меня?

— Господин рыцарь, — отвечал тот с горькой иронией, — очень жалею, что вынужден беспокоить вас еще после вчерашнего геройского поступка, но так как мы дети одного отца и носим оба одно имя, то нам надо будет по этому поводу поговорить немного друг с другом.

— Таким тоном, Гассо, может говорить только тот, кто желает мечом покончить разговор. Я же этого не хочу! — Он вынул из ножен свой меч и вонзил его в веттерский дуб.

— Вот так, будь тут!! Если же ты пришел сюда не только с намерением лишиться брата, но и с желанием продать свою душу сатане, тогда ударь меня! Место здесь приспособлено к этому как нельзя лучше, к тому же ты можешь быть уверенным, что бедная моя мать тогда навсегда успокоится, а ты сделаешься владельцем Кремцова!

Гассо пробормотал проклятие, потом он также вонзил свое оружие в ствол.

— Поскольку ты так удивительно спокоен, то, без сомнения, ответишь с тем же душевным спокойствием и на мой вопрос.

— В этом можешь быть уверен!

— Можно ли полюбопытствовать, какое спешное дело требовало твоего присутствия в Инагофе?

— Ты счел вполне приличным, достойным и братским поступком решить этот вопрос при помощи твоего конюха, поэтому ответ мой оказывается лишним.

— Очень хорошо. Итак, чтобы быть кратким, она приехала! Прекрасная испанка с черным глазами и блестящими драгоценными камнями?

— Что же? Раз такой благородный свидетель, как господин Гартман, блумбергский конюх, ее уже видел, то мне нечего подтверждать это.

— И ты дерзнул, негодяй, прижимать к сердцу сестру моей жены, притворяться в любви к ней, чтобы потом броситься в объятия твоей любовницы!

— Если ты пришел сюда, чтобы оклеветать меня и оскорбить, тогда я не буду тебе отвечать. Об Анне фон Эйкштедт я не скажу ни слова, она сама должна знать, имела ли она право так поступить, если чувства ее ко мне были в самом деле искренни! Тебе же я должен заметить, что, если ты вчера не счел нужным искать разъяснения дела, о котором я более всех сожалею, то сегодня ты уже потерял право на мое доверие, выказав себя недостойным его! Если бы вы все остались моими гостями, если бы ты подождал меня, тогда было бы моим священным долгом не оставлять вас более в неведении. Теперь же, брат, наши отношения уже таковы, что я счел нужным доказать тебе, как несправедливо со мной поступили, разбив своим недоверием все счастье моей жизни.

— Очень нужно мне ваше счастье или несчастье! Тут дело идет о моем честном имени, которое вы запятнали! Вы подтвердили, что испанская девка приехала. Я этого не потерплю! Я требую, чтобы вы в три дня выпроводили эту женщину из нашей земли, а не то, я сам справлюсь с прекрасной испанкой и смою с нашего герба грязь, которую закидали его сыновья моего отца от второго брака!

— Господин Ведель фон Блумберг, с этой минуты вы чужой на моей земле! Но если вы позволите себе нарушить мои права и общий мир, то прошу вас приписать себе и все последствия этого. Женщина эта не пришла сюда тайно, а в силу данной ей грамоты. Я не скрыл своих отношений с ней, напротив, объявил, кажется, довольно громко в тот Рождественский сочельник, скольким я ей обязан и чем я намерен доказать ей свою благодарность! Впрочем, жар ваш, без сомнения, остынет, когда вы узнаете, что моей матери известно, что вас сюда привело, равно как и то, как я намерен поступить, правда, это не родная ваша мать, и потому вы считаете, что не обязаны оказывать ей сыновнее почтение, я же объявляю вам, что она единственный судья, которого я признаю здесь на земле! Будьте так добры, выждать ее решение, его как раз она сейчас выносит!

Несколько остывший Гассо посмотрел в сторону и увидел Николаса Юмница, взбиравшегося верхом на высоту.

— Матушка все знает, Леопольд? — спросил он.

— Все, с той самой минуты, как приехала Сара!

— Несчастный человек, неужели возможно, чтобы ты был все-таки невиновен и это была ошибка?

— Эту возможность следовало бы взвесить вчера, господин Гассо! Сегодня это для меня слишком поздно!

Он подъехал к дереву, вытащил меч из ствола и вложил его с шумом в ножны. Николас въехал на высоту.

— Передай откровенно поручение моей матери! Что решила она?

— Она велит вам поспешить в ее объятия, чтобы ей можно было благословить вас в вашем горе! Испанка ей во всем призналась, и матушка ваша намерена охранять ее и заботиться о ней всем наперекор!

— Испанка? Разве она у нее? — воскликнул Гассо.

— Прекрасная испанка! — поправил Леопольд. — Итак, если она моя любовница, то, по крайней мере, на глазах моей матери! Знайте, здесь пути наши навсегда расходятся!

Рыцарь вместе с Николасом спустились с высоты и поскакали по направлению к Кремцову. Гассо же на минуту остановился в оцепенении. Потом он также взял с дерева свое оружие и тихо начал спускаться с высоты.

— Неужели я погубил счастье брата своею торопливостью? — прошептал он и потер лоб.

Возвратившись в Кремцов вместе с Николасом, Леопольд увидел старика-смотрителя, поджидавшего его у входа в зал.

— Они все еще вместе, господин, — сказал он. — Потрудитесь войти сейчас же с Николасом. Я отведу лошадей.

Рыцарь нашел мать на ее любимом месте у окна. Сара же с покрытой головой сидела у ее ног, на волчьей шкуре — образец ее угнетенного, всеми ненавидимого народа. Откровенность, с которой Леопольд сам отдал себя на суд матери, требовала такой же откровенности и от Сары, но Иоанна узнала не только всю печальную судьбу девушки и страшное ремесло Десдихады, но также и то, что пламенная любовь заставила ненавистницу христиан сделаться спасительницей ее сына. Сара вовсе не была опасна для Леопольда, и Иоанна считала поэтому величайшей жестокостью отступиться от нее теперь и тем предать несчастную жалкой участи, постигавшей в то время по всей Европе ее соотечественников, если они не имели сильных покровителей.

Когда Леопольд и Николас вошли в зал, Иоанна встала с места и, сильно взволнованная, прижала сына к груди дрожащими руками.

— Ты говорил с Гассо? Чего он хотел от тебя?

— Он требовал, чтобы я выгнал Сару из моих владений самое позднее через три дня, чтобы я нарушил данное ей обещание — в противном же случае он сам ее выгонит! Я объявил ему на это, что сумею наказать того, кто нарушит мир на моей земле. Я не знаю, матушка, на что ты решилась, но считаю лишним напоминать тебе, что отдать Сару в руки Гассо значило бы то же, что предать смерти и позору спасительницу моей жизни! Предать ее, может быть, той смерти, которую невинно претерпели в Сарагоссе ее родители! Во время своих военных переходов она видела слишком много людей, чтобы здесь, в нашей земле, не нашлись свидетели ее прошедшей жизни, и нельзя было бы собрать на нее обвинений, следствием которых будет ее гибель! В Штеттине тоже умеют зажигать костер.