— Пантелеев! Ты чё там, застрял?! В укрытие, твою мать! — послышался крик командира.

— Есть, в укрытие! — ответил Сергей, а сам тут же поймал себя на мысли, что смысла перебираться в укрытие нет никакого, потому что пули в него всё равно не попадают. Они со свистом проносятся мимо, или же со звонким стуком ударяют в бронированный борт транспортёра, а его совершенно не задевают, словно он заговорённый. Словно какая-то великая сила защищает его.

Но он ошибся. Тупая боль пронзила его плечо. По руке побежал тёплый ручеёк. Его ранили! Всё-таки он уязвим. Значит нужно укрыться, пока совсем не изрешетили. Залечь где-нибудь поблизости, и отстреливаться от гадов. Но куда стрелять, если не видно врага? Ни одной вспышки, ни одного шевеления вокруг. Только хлопки выстрелов и треск автоматных очередей. Откуда — непонятно.

В пыли и дыму, уцелевшие солдаты ползают вокруг бронетранспортёра, и ведут по кому-то беспорядочный огонь. Отстреливаются как-то вяло, короткими очередями. В то время как противник сечёт их нещадно, не давая возможности отдышаться, или хотя бы приподнять голову. Нецензурная брань перемежается со стонами раненных. Убитые лежат, уткнувшись лицами в пыльный дорожный грунт, пропитывая его своей алой кровью. Кровь повсюду. Она настолько яркая, что от неё, кажется, исходит свечение.

Он вскидывает автомат, целится в пустоту, стреляет. Оружие неторопливо, словно в замедленном кадре, выплёвывает пулю за пулей. Приклад больно бьёт в плечо. — «Я же ранен». Сергей переводит взгляд на свою кровоточащую рану, и видит, что в ней торчит застрявшая пуля. Необычно длинная, почти как дротик. — «В кость воткнулась!» Двумя пальцами он берёт её за кончик, и тянет. Ощущение напоминает выдёргивание занозы. Пуля держится крепко. Тогда Сергей прилагает усилие, и она поддаётся. Но… Что это? Как это понимать? Пуля вовсе не выходит из его тела, она удлиняется сама по себе. И чем сильнее он тянет — тем больше она растягивается. Поражённый увиденным, Сергей, совсем забыв об опасности, поднялся с земли, продолжая вытаскивать странную тягучую пулю. Боль, которую он при этом испытывал, была терпимой, а кровь почти не шла. Пуля вытянулась на метровую длину, и когда он отпустил её, обвисла длинной соплёй.

— Что, чёрт возьми, происходит? — произнёс вконец обалдевший Сергей. — Всё это не по-настоящему.

Тут же, ему в живот угодила новая пуля. И следом, ещё одна — в грудь. Он пошатнулся, чувствуя, как на его теле распускаются два болевых цветка. И повалился назад. Небо, пыль, кровь — всё закрутилось перед глазами. Крики и стрельба слились в один общий шум. Затем, последовала ослепительная вспышка, повлекшая за собой мгновенную темноту.

— Цветами пахнет… Как темно вокруг… Меня убили? Я умер?

Сергей боязливо ощупал своё туловище. Никаких признаков ранений. Тупая боль, пульсировавшая в местах попадания пуль, угасала с каждым новым импульсом. Голова гудела, точно пчелиный улей.

— Сон. Всего лишь сон, — он вздохнул и открыл глаза. — Приснится же такое — матрасом не отмашешься.

Из темноты доносилось лёгкое похрапывание капитана. Всё было как обычно, не считая приторного цветочного аромата. Облизав одеревеневшим языком пересохшие губы, Сергей подумал, что сейчас ему не помешал бы глоток воды. До утра, судя по всему, еще далеко, и он успеет поспать. Но жажда сну никак не способствовала. Поэтому он решил отыскать бутылку с водой. Приподнявшись, парень ощутил необычное покалывание от макушки, до пояса, словно снимал с себя наэлектризованную синтетическую кофту, только без щелчков и искорок. Потом последовало приятное чувство облегчения, похожее на то, когда сбрасываешь с плеч тяжеленный рюкзак, который таскал на себе несколько часов подряд.

— Кто додумался напрыскать здесь освежителем воздуха? — еле слышно прошептал он. — Такое впечатление, что я в оранжерее проснулся.

И, усмехнувшись, подумал, — «наверное, Генкины носки так воняли, что бедная Оля не выдержала, и обработала каюту ароматизатором».

Сергей взглянул на стол, и не увидел на нём бутылку с водой, даже не придав значения тому факту, что, поднявшись с койки, он сразу стал видеть в темноте гораздо лучше и чётче.

Когда он заглянул под стол, цветочный запах резко усилился, словно там был спрятан целый букет. Безуспешно пошарив рукой под столиком, и под своей кроватью, Сергей наклонился ещё чуть ниже, осматривая пол вокруг спящего Геннадия, и вскоре обнаружил донышко бутылки, торчащей из-под простыни, свисающей с Ольгиной кровати.

— Ага, — обрадовался он, и начал крадучись пробираться вперёд, стараясь не разбудить спящих друзей.

Вынув бутылку из-под простыни, он поспешно поднёс её к губам, и тут же уткнулся носом в мягкие лепестки орхидеи. Это оказалось для Сергея такой неожиданностью, что он, выронив бутылку, отшатнулся назад, нечаянно наступив на руку капитана. Острая боль прожгла его ногу, словно он опустил ступню в кастрюлю с кипящей водой.

Крича и ругаясь, Сергей рванулся вперёд, и, упав, растянулся на полу. Тут же проснулся Осипов. Издав протяжный мычащий стон, Гена схватился за свою руку, не понимая, почему она вдруг так разболелась. Бутылка с орхидеей укатилась под Ольгину койку. Сама Ольга, встревоженная стонами капитана, тоже вскочила с кровати, ошалело таращась на него, в полнейшем непонимании происходящего.

— Что случилось?! — воскликнула девушка, включая ночник.

— Рука-а, — провыл Осипов.

— Что с твоей рукой?

— Я не знаю. Её как будто ошпарили. Чёрт! Как болит!

— С моей ногой то же самое! — вторил ему сидевший на полу Сергей, который растирал свою больную ступню.

— Дай, погляжу, — включив свет, Ольга начала осматривать руку капитана. — Тут какие-то покраснения… Видимо, ты их сам натёр. А так, никаких повреждений не вижу. Может, ты её отлежал? Вот она и онемела.

— Не знаю, возможно. Со мной раньше никогда такого не было.

— Со мной тоже ни разу, — добавил Сергей, непроизвольно растягивая слова.

— Давай, обработаю мазью? — предложила Оля.

— Не надо. Уже проходит. Видимо, на самом деле, перележал её, — потирая руку, ответил Гена.

— А у меня нога не проходит. Мне, пожалуй, понадобится мазь. Эй, ребята, вы меня слышите? Я что, пустое место? — тут к Сергею пришло понимание, что друзья совершенно его игнорируют.

Ольга и Геннадий общались друг с другом, даже не глядя в его сторону, и нисколько не реагируя на его голос.

— Как там Серёжа? С ним всё в порядке?

Гена приподнялся, заглядывая на Сергееву койку. — Всё нормально. Спит как сурок.

— То есть, как? — Сергей наконец-то перевёл взгляд на свою кровать, и определил, что на ней лежит не только скомканное одеяло и помятые подушки.

Там явно лежал какой-то человек. Увидев его, хозяин кровати остолбенел.

— Ну, ни фига себе! Если я здесь, то кто тогда там лежит?!

— Хорошо, пусть спит, — Ольга выключила свет, и забралась под одеяло.

Гена, всё ещё бормоча что-то себе под нос, лёг на свою лежанку, потирая больную руку. Вскоре всё стихло. Сергей ещё какое-то время сидел на полу, не в силах сдвинуться с места. Даже боль в ноге почти перестала его беспокоить — настолько он был обескуражен. Если в его кровати лежит кто-то чужой, то почему его друзьям это совершенно безразлично? Нужно немедленно во всём разобраться. Прокравшись вдоль капитанского ложа, он склонился над своей койкой, и, навострив зрение, присмотрелся к непрошенному гостю, бесцеремонно занявшему его место…

Многим не помешало бы увидеть себя со стороны. Зрелище это, зачастую, не впечатляющее. Поэтому большинство людей весьма критично относятся к своим фотографиям, и так неравнодушны к отражениям в зеркалах. Всё это понятно, потому что зеркало угождает людям, а фотография — запечатлевает их облик, существующий лишь одно мгновение. Это не зеркало, перед которым можно кривляться часами, стараясь выбрать наиболее подходящее обличие, дабы понравиться самому себе. Это нестираемая правда, отпечатавшаяся на фотобумаге. Она, как слово, которое было произнесено, как строчка, которая была написана. Её нельзя варьировать, потакая собственному желанию, зато, в отличие от зеркального отражения, она хранит память о человеке.