В особые, редкие счастливые ночи приходили к нему воспоминания детства. Он не мог вызвать их по произволу, но иногда они его посещали сами. О детстве еще довоенном, сияющем, неомраченном. Наверное, ни у кого из людей не было такого детства. Как оно светилось, пронизанное любовью. Все они трое — отец, мать и он — любили друг друга, как никто, нигде, никогда. Его тогда звали не Юра, а Юка. Никакого другого Юрия так не звали. «Как тебя зовут, мальчик?» — «Юка». — «Юра?» — «Нет, Юка». Гордился именем, как знаком отличия…

Серия кадров. Сухие, просвечивающие руки матери, ее серые, молчаливые, пляшущие глаза. Прикосновение этих рук, этих глаз. Отец — высокий, огромный. Вероятно, был среднего роста, но видится огромным. Входя, заполнял комнату. Брал его, Юку, на руки, сажал на плечо. Вот он сидит на плече огромного человека и видит все не снизу, а сверху: и тонкий пробор на нежной голове матери, и странный фаянсовый чайник на буфете. Чайник звали «чудак». Формы необыкновенной: круглый, приземистый, дольчатый, похож на тыкву или патиссон. Ярко-коричневый, на нем выпукло выложенные зеленые листья с голубой стрекозой, как будто летящей, как будто садящейся… Чудак!

Вообще в семье у вещей прозвища. Большой ножик с широким лезвием — единственный режущий во всем доме, старинный, с серебряной ручкой — называется «кардинал». Почему? Неизвестно. Кардинал и кардинал. Потом, когда Юка — нет, уже не Юка, а Юра — читает Дюма, он всегда представляет себе кардинала Ришелье в виде ножа…

А вот они идут с мамой купаться. Он почему-то капризничает — сладко и вкусно капризничает, то ли хочется ему идти, то ли нет… Ему хнычется от счастья, а оно льется сверху — из маминой узкой руки. Она-то понимает, что капризничает он не всерьез, а в свое удовольствие. Он снизу видит ее улыбку — маленькую морщинку в углу рта — и счастлив и плачет. А вода в пруду красно-коричневая от торфа, как крепкий чай, и по ней плавают круглые листья кувшинок. А над ними парит стрекоза, голубая, как та, на чайнике-чудаке. Мама понимает, о чем он думает. Мама вообще все понимает. Она даже видит его сны…

А вот он разглядывает свои собственные босые следы цепочкой в серой, шелковистой дорожной пыли, которую так приятно пропускать между пальцами. Большой палец отчетливо отделен, противопоставлен другим… Мама рассказывает, как много значила для человека эта способность противопоставлять большой палец… На руках, конечно, а не на ногах. А у него — на ногах. Оба смеются, прямо заходятся смехом. Она еще не знает, что для него значат ноги. Он решил стать артистом балета.

И вот он танцует перед большим зеркалом — не только мужские, но и женские партии. Чтобы лучше держаться на носках, он вставил в тапочки пробки от шампанского… Кошка смотрит на него зеленым загадочным глазом…

А вот девочка Кира, в которую он влюбился шести лет от роду. Блондиночка с мышиной косой. Она старше его на два года и, естественно, его презирает. А он мучается. Это мучение прекрасно. Как клубящиеся лиловые тучи, набухшие грозой…

Гроза и в самом деле приближалась. Война, блокада. Черный, загнутый с краю кусочек хлеба, который он, подлец, украл у мамы. Нет, об этом нельзя. Это он себе запретил, запер сам от себя на замок. Тяжелый, амбарный…

Вот и все. Кончилась передышка. Нешатов вышел на работу.

— Очень рад, — сказал Ган, подавая ему белую, тонкую, словно привялую руку. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально. А вы?

— Сегодня я чувствую себя ровесником мирового потопа.

— А обычно?

— На несколько тысячелетий моложе.

— А в чем дело?

— Сердце.

Нешатов кивнул. Он все понимал про сердце. У него самого оно иногда болело, не фигурально, а простой физической болью. Не очень сильно, но все-таки…

— Ну как, можете приступить к работе?

— Отчего же.

— Мы вам покуда выделили стол в общей комнате. Хотите поглядеть?

Нешатов чувствовал себя как собака, которой показывают цепь (вот-вот прикуют!), но согласился. В общей комнате не было никого, кроме Лоры. Ган показал на стол в углу:

— Ну как, вас устраивает это место?

— Стол как стол, — мрачно ответил Нешатов.

— Может быть, здесь вам будет темно? Хотите ближе к окну?

— Место меня вполне устраивает. Не хлопочите. Скажите лучше, с чего мне начинать.

— Для начала хочу вас познакомить с сотрудниками лаборатории, куда вы зачислены. Тема: речевой анализатор. Нечто близкое к тому, чем вы в свое время занимались. Сейчас у них идет эксперимент. Я думаю, вам будет интересно присутствовать. Увидеть непосредственно рабочий момент.

Нешатов молчал. Ничто ему не было интересно. Знакомиться, жать руки… Но что делать? Он кивнул.

— Это в другом крыле корпуса, — сказал Ган. — Я вас провожу.

— Может быть, вам лучше не ходить? С вашим сердцем?

— Может быть, мне вообще лучше не дышать, но этого я еще не пробовал. Нет уж, пойдемте. Мне все равно надо к ним зайти, целую вечность не был.

Они вышли через заднюю дверь и попали в царство ящиков. Тесовые, фанерные, железные, дюралевые, перевязанные и нет. Куда смотрит пожарная охрана? Нешатов живо представил себе пожар, пламя, людей, выпрыгивающих из окон… Ган шел впереди, лавируя между ящиками. Вверху тянулись трубы неясного назначения, круто изогнутые, какие-то металлические хоботы. На лестничной площадке две женщины в заляпанных спецовках белили потолок. Они строго посмотрели на идущих, одна крикнула: «Эй, берегись!» Ган и Нешатов, поднырнув под кистями, прошли дальше. «А неплохо бы маляром», — подумал Нешатов.

Тут им повстречался человек пенсионного возраста, он шел, раскачивая руками, перекидываясь от стены к стене, и что-то бубнил. «В наш век научно-технической революции…» — с удивлением услышал Нешатов, и тут же — фигурное ругательство.

Ган остановился.

— Николай Федотович, вы опять? — с отеческим упреком спросил он.

— Борис Михайлович, я в графике.

— Помните, что вы мне обещали?

— А то! Память как на магнитном барабане! — радостно подтвердил тот. — Кризис экологии, загрязнение среды. Уникальный водный резервуар озера Байкал…

— Знаю, — сказал Ган с кроткой грустью. — Значит, выговора вам мало. Может быть, лишить вас премии?

— Отчего же? Лишить можно. Дело хозяйское. Согласно общей теории относительности… — тут ругательства пошли фонтаном. Шедшая по коридору женщина испуганно оглянулась, сказала «батюшки» и по-куриному заспешила вперед. Пьяного сильно качнуло и прибило к стене. Он ухватился за нее двумя руками.

— Нечего делать, пойдемте, Юрий Иванович, — сказал Ган. — Я не Макаренко.

На ходу Ган объяснял:

— Это Николай Федотович Картузов, единственные руки на весь отдел. И те далеко не золотые. Крылов, кажется, сказал: «По мне так лучше пей, а дело разумей». Этот и пьет и дела не разумеет.

— А зачем вы его держите?

— Наивный вопрос! А где я найду другого? Других? Все умелые руки разбрелись по мастерским полукустарного типа, подторговывают запчастями, вообще промышляют «налево». У нас есть штатные места техников, механиков, лаборантов, а кто пойдет на такую зарплату? Это болезнь не только наша, но и других отраслей, здравоохранения например… Дай мне право вместо двух техников взять одного, но заплатить ему вдвое — совсем бы другая была картина. А так приходится мириться с Картузовым, быть ему благодарным, если он хоть раз в неделю возьмет в руки отвертку… Вообще-то научные работники у нас на самообслуживании: сами паяют, монтируют, чинят. Средние века. А что делать? Вы, надеюсь, не боитесь ручной работы?

— Меньше, чем умственной.

Кажется, дошли. Ган остановился у высокой двери:

— Сюда, пожалуйста. Только, если нетрудно, откройте сами.

Нешатов взялся за ручку. Мощный амортизатор неохотно поддался и, впустив вошедших, вернул дверь в исходное положение со злобной, явно излишней силой.

— Единственная техника, которую освоил Картузов, — это дверные пружины, — сказал Ган.