— Ну что вы скажете, Игорь Константинович? Не надо посылать этого письма?
— Послать можно. Только сомневаюсь, будет ли толк.
31. Хитросплетения
Фабрицкий, бодрый, но взвинченный, позвонил секретарю парткома Яшину:
— Владимир Николаевич, я уже вторую неделю добиваюсь встречи с вами. Позвольте спросить: почему?
— Потому что мне до сих пор неясна ситуация.
— Так давайте обсудим ее вместе.
— Ну что ж, заходите.
Желтая, гладко причесанная голова секретаря парткома, как всегда, являла образец невозмутимости: волосок к волоску.
— Владимир Николаевич, вы получили наше письмо?
Яшин наклонил пробор.
— И что вы думаете предпринять? Дело не терпит отлагательства. Обстановка в отделе очень напряженная. Тем временем, как вы знаете, пришла еще одна анонимка…
— Две, — спокойно сказал Яшин, открывая ящик стола и подавая Фабрицкому бумагу.
— Наш общий друг, кажется, устал печатать на «Наири»?
— Нет, это переписывал я. Меня вызвали, попросили ознакомиться, дать объяснения. Ознакомился, дал. Теперь ознакомьтесь вы. Разбираете мой почерк?
— Такой почерк могла бы разобрать даже ЭВМ.
Начало письма — скучное, стандартное. А вот что-то новое. Тут он начал читать внимательнее.
…«Всем этим явлениям продажности и семейственности покровительствует партком института, который присутствовал на защите в лице своего секретаря Яшина В. Н. и дал заведомо ложные показания. За них Яшин В. Н. был вознагражден по-царски: настенный ковер ценой в 4665 р. и хрустальная ваза пока не установленной ценности. Он присутствовал также на праздновании защиты, которое состоялось в загородном ресторане и представляло настоящую оргию с танцующими на столах полуголыми женщинами. До каких пор такое поведение партийного руководителя будут терпеть? Факты говорят сами за себя».
— Поразительна цена ковра, — сказал Фабрицкий. — Какая точность! Реализм достигается правдоподобием деталей. Полуголые женщины — это уже экзотика. Неужели вы по поводу этого собачьего бреда писали объяснения?
— Пришлось. И вам придется.
— И что же мы, как болванчики, так и будем плясать под дудку этого гада?
— Не принимайте так близко к сердцу, Александр Маркович. Вы изнеженны и нетерпеливы. Посидели бы вы на моем месте. Каких только дел не приходится расхлебывать. И от науки-то отрываться нельзя. Если на всякую чепуху расходовать сердце и нервы, откуда их взять для настоящего дела? А вы чуть что — и на дыбы. Нет, я себе поставил за правило: спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие.
Легкая, летучая усталость появилась в светлых глазах Яшина. Один волосок, отделившись, повис на лбу…
— И все-таки, — настаивал Фабрицкий, — и вам, и нам надо стараться, чтобы всякой грязи было поменьше. Лучше вымести один угол, чем не мести вообще. Именно для этого мы направили вам письмо, прося передать дело в юридические органы.
— Мы ваше письмо обсудили, — сказал Яшин, застлав глаза пленкой непроницаемости, — и пришли к выводу, что ваше предложение неприемлемо. Мы, партком, не будем хлопотать о возбуждении этого дела. Вы сами — пожалуйста, сколько угодно. Можете от себя лично возбуждать дело о клевете. Мы вам препятствовать не будем.
— Но ведь в анонимках оскорбляют не меня лично и не меня одного. Анонимщик обливает грязью и сотрудников отдела, и дирекцию, и партком…
— Ах, Александр Маркович! Наивный вы человек. Первый раз его оскорбили, оклеветали — он уже и на рожон. А мы тертые-перетертые, во семи водах со щелоком вываренные…
Сквозь, элегантный, отутюженный, безукоризненный облик Яшина вдруг на минуту высветился деревенский белобрысый паренек… Должно быть, об этих «семи водах со щелоком» слышал он в детстве от какого-нибудь деда, мудрого старика с пегой бородой, воевавшего и в японскую, и в германскую, и на гражданке..: «Вот откуда, — подумал Фабрицкий, — у Яшина эта уравновешенность…»
— И все-таки, — сказал он, — я настаиваю, чтобы дело было передано на рассмотрение, и не от меня лично, а официально от института. Не хотите вы, партком, — обращусь в дирекцию.
— И зря потратите время, — ответил Яшин, вновь превращаясь из деревенского паренька в солидного деятеля. — Иван Владимирович решительно против. Это может бросить тень на институт. Зачем поднимать ненужный шум?
— Значит, я остаюсь один?
— При нашей поддержке. Еще раз подчеркиваю: ни мы, ни дирекция, ни райком, ни другие инстанции не имеют к вам никаких претензий. Мы не сомневаемся, что обвинения в ваш адрес ложны. Но обращаться с этим в прокуратуру, согласитесь, несерьезно. Представьте себе, что вас на улице кто-то оплевал. В принципе можно разыскать плюнувшего и привлечь его к ответственности. Но стоит ли овчинка выделки?
— Один так один, — сказал Фабрицкий, и ноздри его раздулись. — Разрешите откланяться.
— Зачем так? — улыбнулся Яшин, подавая ему узкую, длинную, совсем не деревенскую руку. — От души желаю вам успеха.
Фабрицкий вышел, чуть не сбитый с ног одной из заплаканных женщин, рвавшихся на прием. Вернувшись в кабинет, он позвонил Дятловой:
— Нюша, если можешь, зайди ко мне на минуту.
— Иду-иду.
Вскоре, постучав в дверь и самой себе сказав «да», вошла Анна Кирилловна в такой боевой раскраске, что Фабрицкого аж покачнуло. Скромный цвет «опавших листьев» был заменен ярко-желтым; каждая кудряшка стояла дыбом, отдельно от других, на редковолосой розовой голове. Брови были нарисованы толсто, с размахом, губы тоже. Туловище обтягивал ярко-зеленый джемпер; не в тон ему кричали алые босоножки на большом каблуке…
— Нюша, ты сегодня ослепительна, — овладевая собой, сказал Фабрицкий.
— Время от времени надо менять свою внешность. А что, удачно?
— Не то слово.
— Максим Петрович меня надоумил: открытый прием.
Подходя к столу, она споткнулась, подвернула ногу и спокойно сказала:
— На красных лапках гусь тяжелый…
— Больно? — спросил Фабрицкий.
— Пустяки, — ответила она, растирая лодыжку. — Зачем ты меня вызвал?
— Есть информация. Во-первых, наше письмо — холостой выстрел. Ни партком, ни дирекция не считают нужным возбуждать дело. Будем бороться сами.
— А во-вторых?
— Удалось получить список всех являвшихся за последние недели к Панфилову.
— Каким образом?
— Через Ниночку. Остатки мужского обаяния плюс флакон французских духов.
Фабрицкий вынул из «дипломата» список, в котором некоторые строки были подчеркнуты красным, Дятлова, надев очки, стала читать, потом свистнула.
— Прошу тебя, тише. И без комментариев.
— Перехожу на шепот. И как ты это объясняешь? Зачем ему понадобилось ползать к директору?
— Вероятно, капает на отдел. И на меня лично. В принципе не исключен и жилищный вопрос, но не похоже. Может быть, Панфилов отлично знает, кто автор анонимок, но сидит у него на крючке и пуще смерти боится гласности. Начнется расследование, и что-нибудь могут выкопать…
— Сомневаюсь. Иван Владимирович — честнейший человек.
— Про таких говорят «субъективно честный». Я почти уверен, что для себя лично он законов не нарушал. Но знаешь, когда речь идет об управлении большой организацией… Кто из руководителей не нарушал если не законов, то инструкций? Тем более что среди них немало отживших, устаревших, только и ждущих своей отмены. На их нарушение и сверху смотрят сквозь пальцы: так и быть, нарушай, только не попадайся. Панфилов нарушал, но не попадался и ужасно боится, как бы это не вышло наружу. Знающий об этом вполне может его шантажировать.
— Все это пока только догадки.
— Любая гипотеза — догадка. Без догадок не могла бы существовать наука.
— Но бывают догадки ложные. Помнишь, как ты вначале готов был голову прозакладывать, что анонимщик — Нешатов?
— Что ж, я ошибался. Со всяким бывает.
— Бывают смертельные ошибки. Непоправимые.
— Любой хирург, делая операцию, идет на риск смертельной ошибки.
