Когда Ган вышел вслед за Нешатовым, того не было видно. Позднее время, институт опустел. С площадки вниз расходились две лестницы, одна была пуста, а с другой, издали, слышались чьи-то шаги.

— Юрий Иванович, где вы? — окликнул Ган.

Ответа не было. Шаги утихли.

— Подождите меня, — крикнул Ган, — я сейчас спущусь.

Молчание. Ган непроворно, на плохо гнущихся ногах спустился на два марша. Там снова была площадка, от которой лестница расходилась на две. Опершись руками на перила одной из них, ссутулившись, с безумным лицом стоял Нешатов. Что-то нетопыриное было в его облике.

— Юрий Иванович, — обратился к нему Ган, — объясните мне свое поведение.

— А почему я должен вам его объяснять?

— Мы с вами как будто были друзьями.

— У меня нет друзей.

— Во всяком случае, я чувствую себя ответственным за вашу судьбу. За вашу душу, о бессмертии которой я так усердно заботился.

— У меня нет души.

— Ничего у вас нет. Может быть, у вас найдется сигарета?

— Найдется, — ответил Нешатов, вынимая из кармана мятую пачку «Друга». — А вам на что?

— Давайте закурим.

Серые глаза Нешатова расширились и словно еще дальше отошли один от другого. Маска удивления. «До чего же выразительное лицо!» — подумал Ган.

— А разве вы курите? Я думал, вы боитесь дыма, как черт ладана.

— А я и не курю. Только в минуты крайнего волнения.

— Что же вас сейчас взволновало?

— Ваш уход. Давайте сядем. В ногах правды нет.

— «Но правды нет и выше», — механически продолжил Нешатов.

— Есть она выше.

Они свернули с площадки по коридору и вошли в одно из пустых помещений. Какие-то ведра с кистями стояли в углу; посреди пола — скамья, табуретки. Пахло краской. В институте всегда шел какой-то перманентный, ползучий ремонт.

Ган вытер скамью носовым платком, оба сели. За пыльным окном ярким оранжевым бликом светилось далекое стекло, отражая закат. По сереющему небу сновали ласточки.

— В совместном курении все-таки есть какая-то прелесть, — сказал Ган. — Недаром есть понятие «трубка мира». Мне категорически нельзя курить, я давно уже бросил, но иногда об этом жалею.

— Что вы хотели мне сказать?

— Не сказать, а спросить. Что у вас было в голове, когда вы по-дурацки вскочили и ринулись к двери?

— Мне показалось, что Кротов, говоря об авторе писем, которому надо уйти, и притом немедленно, имел в виду меня.

— Вы с ума сошли!

И тут лицо Нешатова просияло. Он превратился в кого-то другого. Он улыбался — буквально улыбался! Были видны его всегда скрытые зубы. Поразительно красивые зубы! Как добела отчищенные, овальные миндалины.

— Борис Михайлович, — сказал этот новый, неузнаваемый Нешатов, — повторите, пожалуйста, вашу самую последнюю фразу.

— Вы с ума сошли.

— Нет, повторите ее с выражением, восклицательно.

— Вы с ума сошли! А что?

— Отлично! Какое счастье! Я после больницы долго мечтал о том моменте, когда мне кто-нибудь скажет: «Вы с ума сошли!» Так ведь говорят только здоровым, безукоризненно нормальным людям! Пускай преступникам, пускай негодяям, но нормальным! Спасибо вам, Борис Михайлович!

Ган в волнении втянул дым и с непривычки закашлялся.

— Бросьте эту дурацкую сигарету, — счастливо заторопился Нешатов, — да и я, пожалуй, брошу свою. Утопим их в ведре с краской. Позволим себе такое детское хулиганство! Можно ведь сегодня, а?

Ган ничего не понимал. Нешатов понемногу успокаивался, хотя с лица его не сходило выражение счастья.

— Борис Михайлович, — спросил он, — в чем все-таки дело с этими анонимками? Кто их писал, если не я? Это, кажется, Митя Карамазов спрашивал: «Кто убил отца, если не я?» Вы же с самого начала знали об анонимках! Как, по-вашему, кто? Говорите честно!

— Честно говорю: не знаю. Понятия не имею. Иногда у меня распухает голова, и мне начинает казаться, что это писал я сам, но почему-то забыл. Есть такое явление: амнезия.

— Знаю, сам испытал. Но у вас ее нет. Я в этом разбираюсь. А Фабрицкий что думает?

— Пока вслух об этом не говорит. Не обсуждает даже со мной.

— Может быть, он подозревает меня?

— Скорее всего, нет. Вначале, возможно, и подозревал.

— А вы, Борис Михайлович? Подозревали вы меня хоть минуточку?

— Ни секунды.

— Почему так? Объясните.

— Это трудно объяснить. Есть непосредственное «чувство человека», как бывает, скажем, чувство опасности или чувство меры. Оно работает инстинктивно, но безошибочно. Ему некритически веришь. Это вне разума, чистая интуиция.

— Я это понимаю. «Есть многое, друг Горацио…» Меня что-то сегодня тянет на цитаты. Вам не кажется, что я сумасшедший, но в маниакальной, эйфорической стадии?

— Нет, не кажется. Но боюсь, что другому на моем месте могло бы показаться. Поэтому вы не слишком-то демонстрируйте себя в новом обличье.

— Не буду. К тому же оно может оказаться временным. Впрочем, не думаю. Я говорю сумбурно, поток сознания, но вы меня понимаете. О, вы всегда меня понимали, с самого первого дня, когда мы с вами встретились там, в вашем кабинетике под форточкой с косым крестом. Знаете, какую роль вы сыграли в моей жизни? Если бы не вы, я до сих пор сидел бы затворником в квартире Ольги Филипповны, слушал поезда, продавал книги… А сейчас я живу. Меня даже в чем-то подозревают. Скажите, Борис Михайлович, а другие сотрудники отдела думают, что это писал я?

— Может быть, некоторые и думают. Сегодняшнее собрание всех ошеломило. Прибавьте к этому ваш нелепый уход… Возможны разные толкования, но наиболее естественное…

— Отлично! Давайте так и оставим меня в роли подозреваемого. Я буду в этой охоте, так сказать, подсадной уткой, — Нешатов захохотал.

— Юрий Иванович, пожалуйста, тише! Они идут.

По лестнице спускались. Слышался картавый басок Кротова, масленый баритон Шевчука, высокий светлый смех Фабрицкого. Ган с Нешатовым вышли на площадку как раз в тот момент, когда спустился Фабрицкий. Тень непроницаемости легла на его лицо.

— Александр Маркович, можно вас на два слова? — спросил Ган.

— Пожалуйста, — без особой любезности отозвался Фабрицкий. — Кстати, что это был за демонстративный выход? Вы, Юрий Иванович, человек новый, а Борису Михайловичу пора бы знать, что в нашей среде демонстрации не приняты.

— Именно Юрий Иванович хочет вам сказать несколько слов.

— Хорошо, я вас слушаю, — сказал Фабрицкий с несвойственным ему равнодушием на лице.

— Скажите, пожалуйста, вы меня подозреваете в авторстве анонимок?

— Мы же условились не касаться вопроса «кто».

— Да, но собрание кончено, идет частная беседа. Давайте обсудим вопрос «кто». Но сидя. Как говорит Борис Михайлович, в ногах правды нет.

— Правда выше, — сказал Ган.

— Что за странная манера разговаривать у вас обоих, — сказал Фабрицкий. — Ладно, сядем, если это нужно.

Скамья в захламленной, пахнущей краской комнате вместила уже не двоих, а троих. Оранжевое сияющее окно успело погаснуть. Сумерки овладевали пространством.

— Александр Маркович, — сказал Нешатов, — у меня были причины писать на вас анонимки. Я вас терпеть не мог. Вы меня раздражали своей победительной манерой. Неудачники вообще не любят победителей. К этому прибавилась обида на то, что вы тянули дело с дисплеем. Теперь я понял почему и больше претензий к вам не имею. И еще я сердился на вас за то, что вы мне поручили дурацкую работу по переводу этих Reviews, которая казалась мне ниже моих возможностей. У меня вообще преувеличенное мнение о моих возможностях. После сегодняшнего собрания мое отношение к вам изменилось, но не окончательно…

— У вас были причины писать на меня анонимки, и вы их писали?

— Не торопитесь. Выслушайте меня внимательно. Поглядите мне прямо в глаза. Даю вам честное слово, что это не я писал анонимки и не имею к ним никакого отношения. Верите вы мне?

Фабрицкий чуть-чуть помолчал и ответил: