— Опускаю руки.

Встал Владилен Бабушкин:

— Сейчас все выясним. Вопрос Толбину можно?

— Пожалуйста.

— Феликс Антонович, как вы относитесь к Анне Кирилловне Дятловой?

— В каком смысле?

— Считаете ли вы, что она нужный для отдела человек?

— Нужный ли человек?

— Именно.

— Да, считаю, что очень нужный.

— Вот я вас и поймал, — засмеялся Бабушкин. — Теперь я вижу, что писали вы. Не отпирайтесь, как сказано у Пушкина.

— Не понимаю, — мялся Толбин.

— Владик, объясни, в чем дело! — завопил Малых.

— Объясняю. Я человек здесь новый. Когда я пришел работать в отдел, мне хотелось как можно скорей разобраться в его структуре, узнать, кто есть кто. Я обратился к Толбину — он показался мне ориентированным — и спросил его: какую роль играет в отделе Дятлова? Что вы мне ответили, Феликс Антонович?

— Не помню.

— Так я вам напомню. Вы сказали: «Анна Кирилловна — старый человек, с ней не надо считаться. Фабрицкий взял ее на работу только для того, чтобы она написала диссертацию его сыну Гоше». Феликс Антонович, вы это помните?

— Буквально такими словами? Нет. Мало ли что говоришь. Дословно повторить не могу.

Тут вскочила с места Анна Кирилловна и закричала:

— Мне все равно, писали ли вы анонимки своей грязной рукой или водили чужой, не менее грязной. Мне все равно, что вы думаете или говорите обо мне лично. Что бы вы обо мне ни говорили, это не может быть хуже того, что думаю о себе я сама!

— Анна Кирилловна, — отозвался Толбин с легкой усмешкой, — я о вас говорил очень мало плохого. По сравнению с тем, что я говорил о других…

— Плевать мне на все к чертовой матери! К вашему сведению: я, человек прошлого, в институте работать не буду. Приняла решение выйти на пенсию. Только доделаю алгебраический преобразователь…

— Тогда вы еще до-олго будете у нас работать, — сказал Коринец под общий смех.

— Я нарочно буду плохо программировать, — добавила Даная.

Смех усилился.

— Смех смехом, а пора подводить итоги, — сказал Кротов, обратившись к Толбину. — Дело ясное. Часть присутствующих уверена, что это вы. Другая часть допускает, что это вы. Личное мое мнение непоколебимо: я убежден, что это вы.

Раздался неожиданный мягкий стук. Это Борис Михайлович Ган упал со скамьи на пол. К нему подбежали, подняли, посадили. Он с усилием открыл глаза.

— Вы живы, Борис Михайлович? — спрашивала Даная. — А то на таких переживаниях вполне можно отдать концы!

Магда пощупала Гану пульс и, не оборачиваясь, сказала:

— Немедленно «скорую помощь».

Нешатов побежал звонить.

— Я еще не поблагодарил тебя за твое заступничество.

— Я за тебя не заступалась. Я просто ставила под вопрос доказательность обвинений.

— Ей-богу, я не так плох, как думает Фабрицкий.

— В тысячу раз хуже! Слушая тебя, я поняла, с кем я имела дело. Я сгорала со стыда. Мне не следовало бы прикасаться к тебе даже щипцами.

— Щипцы — это что-то старомодное. Из английской усадьбы. В нашем обиходе их нет. Чем я так уж особенно плох?

— Тем, что не понимаешь этого. Тем, что в тебе атрофировано чувство чести. Как ты вел себя на обсуждении? Юлил и извивался, как уж. На тебя было отвратительно смотреть!

— Я не извивался. Согласись, мое положение было трудное. Я не писал анонимок, но я почти со всем согласен, что там написано.

— Ты не писал анонимок?

— Честное слово — нет. Ну как мне тебя убедить? Клянусь всем святым…

— У тебя нет ничего святого.

— Клянусь своей любовью к тебе.

— И этой любви нет. Нечем тебе клясться.

— Ну, пускай в твоем понимании я подлец. Принадлежу к размытому множеству подлецов. Но есть же во мне что-то человеческое? Так вот, всем этим человеческим клянусь: я не писал анонимок.

— И не имел к ним никакого отношения? Молчишь?

— Возможно, какая-то информация через меня и просочилась. Но я не писал.

— Кто бы ни писал их физически, вдохновлял их ты. И, значит, отвечаешь за них полностью. И не смей себя оправдывать! Это все равно как палач, убивший человека выстрелом в затылок, говорил бы: убил не я, а пуля.

— Слишком пышное сравнение. Хочешь, я тебе скажу, кто писал?

— Не хочу. Не марай себя еще и предательством по отношению к сообщнику. Такое осуждается даже в уголовной среде.

— Подумай, Магда, неужели я для тебя уже ничего не значу?

— Меньше, чем ничего. Любая отрицательная величина меньше нуля.

— Настоящий палач — это ты. Я только пуля. Все из-за тебя произошло. Когда ты меня оттолкнула…

— Отказываюсь тебя слушать.

— Так будь же ты проклята! Ты не женщина. Ты бесчеловечное, свирепое существо. Даже не существо — неодушевленный предмет. Ты сказала, что моей любви к тебе нет. Это правда. Я тебя ненавижу.

— Ну и погодка! Замерз, промок…

— Снимай плащ. Тут у меня мужские тапочки.

— Мне малы.

— Наступай на задники. Не бойся, все равно их носить некому. Сюда проходи. Ты что, у меня ни разу не был?

— Ни разу.

— Странно. Мне казалось, что был. Садись в кресло. Возьми Чёртушку, он теплый. Правда, уютный кот? По существу, он не кот, а кошка, но я его рассматриваю как почетного кота. Погладь его. Слышишь, как поет? Прекрасный характер. Целый день горланит песни.

— Смешная ты все-таки. Утешаешь котом.

— Будем разговаривать тихо. У меня соседи любопытные.

— Зачем ты меня позвала?

— Поговорить по душам. Объясни мне в конце концов эту историю с анонимками. Я тебе не враг.

— Спасибо. Объяснять тут нечего. Я сказал правду; не писал я этих анонимок, и все.

— Но ведь все улики указывают на тебя.

— И все-таки я не писал.

— Кто же писал?

— Не знаю.

— Вот и врешь. По глазам вижу, что врешь. У меня нюх, как у охотничьей собаки.

— Ну, ладно, скажу. Только дай слово, что никому не выдашь.

— Даю слово. Как перед истинным Христом, говорила моя мама. Она была религиозная. Религиозность я у нее не унаследовала, а честность — да. Я не высоконравственная, но честная. Кто же писал?

— Лорка.

— Да ну? Но ведь она уволилась.

— Перешла в отдел Петрова.

— Лорка… Вот это сюрприз. Но нет, я тебе не верю. Не могла она писать. Слишком глупа. К тому же письма печатались на «Наири», а Лору учить программировать — все равно что собаку.

— Чтобы печатать, не надо уметь программировать.

— И все-таки не верю. Зачем она это делала? Какой смысл?

— Долгая история. Она была влюблена в Фабрицкого. Призналась ему в любви в идиллической обстановке, на овощной базе. Он сказал, что в своем отделе романов не заводит. Тогда она перешла к Петрову. И что же? Ей все равно ничего не обломилось. Сказал, что шутил, что стар для нее. Что любит свою жену и все такое прочее. Естественно, Лорка распсиховалась. В мечтах она уже видела себя юной женой пожилого профессора. Романтический образ. К тому же на горизонте маячил Голубой Пегас. Вот и все.

— Нет, не все. Откуда она получала материал для анонимок?

— Ну… частично через меня. Кое-что сочиняла сама.

— Значит, Фабрицкий был прав?

— Дурак он, твой Фабрицкий. Болтает про свои «чистые опыты». Нечего сказать, «чистые»! Построил, говорит, цепь доказательств! Курам на смех! Авантюрист он, а не ученый! «Обратимся в юридические органы!» Обращайтесь, голубчики! Все равно ничего не докажете!

— За что ты так ненавидишь Фабрицкого?

— За то, что он самовлюбленный индюк. За то, что он кичится своей осведомленностью, а сам дальше своего носа не видит. За то, что он поставил меня в дурацкое положение с этой, черт бы ее взял, диссертацией. Сынка небось вывел в кандидаты, нанял ему научную няньку. Я в свое время намекал Дятловой, что не прочь бы поработать под ее руководством. Пропустила мимо ушей. Еще бы: сынок начальника или какой-то Феликс Толбин…