Нешатов слушал угрюмо. Юный Ромео в аспирантуре ему не понравился.

— Юрочка, знаете, почему я вас попросила остаться? У меня к вам конструктивное предложение. Хотите возглавить мою лабораторию? Я вам охотно уступлю должность старшего научного. В роли руководителя вы будете куда больше на месте, чем я…

— Что вы, Анна Кирилловна! Ведь вы же доктор наук… — усмехаясь, сказал Нешатов.

— Доктор… Когда это было? Диссертация моя давно устарела, тематика отцвела… В те идиллические времена сравнительно просто было защитить докторскую. По нынешним стандартам я бы не прошла. Тогда женщины-ученые были наперечет, особенно в технических науках, каждая защита — событие. Мне даже предлагали защищать диссертацию Восьмого марта, я не согласилась, прошла в феврале — единогласно. А если правду сказать — что я смыслю в технике? Пустякового повреждения не могу устранить. Вы — другое дело. Давайте-ка на мое место, а?

— Благодарю, но отказываюсь. Руководить кем бы то ни было я не согласен.

…Он вдруг увидел, ясно, до боли, трещины на потолке, кровавую руку…

— Ну не хотите руководить, идите рядовым сотрудником.

— Нет, и рядовым не согласен.

— Какая-то универсальная гордость. Юра, мне очень грустно. Жизнь нас растащила в разные стороны. Не понимаю, не чувствую вас.

— Я сам себя не понимаю, не чувствую…

Когда он вышел, на лестнице стояла Даная.

— Наконец-то. А я вас жду. Наша бабка любит поговорить. Можно вам задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Ведь вы пришли сюда, чтобы еще раз на меня поглядеть?

— Допустим, — сказал Нешатов, которому ничего такого и в голову не приходило.

— Значит, я вам нравлюсь?

— Допустим и это.

— Может быть, вы в меня влюблены?

— Ни в коем случае.

— Это неважно. Вы семейный?

— Нет.

— Это хорошо, не люблю разрушать семьи. Давайте поедем за город. У вас машина?

— Нет у меня машины. Не было и не будет.

— Тем лучше. Поедем общественным транспортом.

— А куда?

— Там видно будет…

Там не было видно. Там было вообще почти темно. Когда они вышли из автобуса на какой-то неизвестной ему остановке, день уже кончился. Широкое озеро отражало дымный закат, над которым в сиреневом небе уже прорезался серпик луны, а недалеко от него сияла ровным светом крупная вечерняя звезда.

«Зачем она меня сюда притащила? — думал Нешатов. — И чем все это кончится? Ох, не связываться бы мне с ними, с женщинами. Каждая по-своему Марианна. Или того хуже, Алла…»

Вошли в лес. Под ногами шуршали опавшие листья, целые вороха листьев. Они сели на лежачий ствол дерева. Пахло грибами.

— Тебе не холодно? — спросила Даная.

— Нет, ничего.

— А меня уже пробирает.

Она спрятала руки в рукава куртки, подняла воротник. Голова у нее была не покрыта, лицо слабо белело в темноте, казалось маленьким и детским, волосы темными. Она тихо вздохнула и поцеловала его холодными губами. Он ее обнял, прижал к себе. Куртка была холодна и шуршала. В сущности, все это было ненужно: Даная, куртка, холодные губы. Но какие-то волны в нем все-таки ходили. По поверхности, не затрагивая глубины.

— Не любишь меня? — спросила Даная. — Я так и знала.

— Пожалуйста, не говори, — взмолился Нешатов и закрыл глаза.

В молчании и тьме волны ходили сильнее. С ним была не полузнакомая Даная. С ним были обе сразу — Марианна и Алла, он их ненавидел, но в каком-то смысле все же любил. Попросту говоря, они были женщины. Давно он не держал в руках женщину.

Ган сидел в тесноте за телефоном и казался на удивление старым. Нос висел ниже обычного, губы шевелились нехотя.

— Нет, нет, нет, — говорил он. — Этот вопрос я не могу решить без Фабрицкого. Да, да, да. Позвоните через неделю. Да, да, да. Через неделю. Всего хорошего.

Он положил трубку и отсутствующим взглядом уперся в Нешатова.

— Я к вам, Борис Михайлович.

— Садитесь, я вас слушаю. Только насчет бессмертия души сегодня способствовать не могу, она и у меня самого сегодня не очень бессмертна. Прихворнул. Да и устал. Пора бы уж вернуться Фабрицкому.

— Я вас долго мучить не буду. Постараюсь быть кратким. Я прочитал все ваши отчеты и окончательно убедился, что для такой работы я не гожусь. Мартышка и очки. На днях я был в лаборатории Анны Кирилловны и устранил там пустяковое повреждение. Это было как глоток свежего воздуха после парной бани. Я бы охотно пошел на должность техника или лаборанта… Не буду же я хуже Картузова?

— В тысячу раз лучше. Но об этом и речи быть не может. Отдел кадров не пропустит.

— Ну, ладно, не настаиваю. Меня вполне устраивала бы должность младшего научного, если бы не прилагательное «научный». Вашей науки я не понимаю и не приемлю. Этот заумный язык с загогулинами…

— Загогулин от вас никто не требует. Нам от вас нужны инженерные идеи.

— Кстати, о них. Некая идея, не бог весть какая, у меня появилась. Речь идет о том эксперименте со световым табло. Помните, вы меня туда водили? Тогда в разговоре возник вопрос о трехмерной развертке, о трудности ее создания. Так вот, несколько дней назад мне пришло в голову возможное решение. Третья координата — цвет. И не табло, а дисплей.

— Поясните.

— Очень просто. Третья координата — амплитуда сигнала — кодируется цветом изображения. Известно, что человеческое восприятие хорошо реагирует на цвет. Цветные сигналы издавна применяются на практике. Я сразу же набросал схему дисплея. Потом доработал. Вот она.

Нешатов вынул из кармана в несколько раз сложенный лист миллиметровки и развернул на столе. Ган в него вгляделся. Сперва бегло, потом все пристальнее. Задал несколько вопросов. Понял.

— Юрий Иванович, вы, так сказать, гальванизируете мой труп. Ведь я тоже когда-то был инженером. Интересно, интересно… Только осуществимо ли?

— Почему нет? Принципиальных трудностей не вижу.

— В жизни властвуют как раз не принципиальные трудности. Материальное обеспечение, оборудование, финансирование, включение в план и тому подобное. Но идея ваша мне понравилась. Знаете что? Посоветуемся с Магдалиной Васильевной.

Зазвонил телефон. Ган взял трубку, с несвойственной ему краткостью ответил: «Я занят. Позвоните через час».

Пошли в лабораторию. Нешатов был оживлен, почти весел. Коленчатые трубы над головой, шедшие зачем-то по всем коридорам, уже виделись привычными, как и ящики, загромождавшие проход. Идея трехмерной развертки была, в сущности, нехитрой. Но Ган ее одобрил, значит, не так уж она плоха. Тень прежней увлеченности пролетела, опахнув его крыльями.

Он мысленно увидел Магду с ее угловатыми плечами на фоне цветного дисплея, и у него как-то болезненно потеплело в груди. Что за чушь? Не влюбился же я в нее! Ну нет. С этим покончено. Да там, в сущности, и не во что влюбляться.

В лаборатории все было как всегда; у пульта стояли Магда с Толбиным и, похоже, ссорились.

— Не помешаем? — спросил Ган.

— Пожалуйста, — сухо ответила Магда. Сегодня она была бледна, нехороша, даже волосы тусклы. «И что это пришло мне в голову? — спросил себя Нешатов, припоминая болезненное стеснение, с которым только что думал о ней. — У нее, видно, роман с Толбиным, ну и бог с ними».

— Вот у Юрия Ивановича тут появилась интересная идея, — сказал Ган.

Схему разложили, стали изучать с пристрастием. Нешатов смятым голосом давал пояснения. Ему задавали вопросы. Он отвечал, чувствуя себя человеком. Давно забытое ощущение…

Наконец Магда сказала:

— Тут что-то есть.

В этой скупой похвале можно было прочесть многое: и признание, и удивление, и даже чуточку зависти… И даже намек на симпатию, как ни странно.

— Идея вполне естественная, — вмешался Толбин. — Когда я предлагал нечто подобное, меня не поддержали. Помните, я предлагал кодировать амплитуду яркостью?

— Идею яркости я отбросил, — сказал Нешатов. — Цвет лучше запоминается, он выразительнее. Один из принципов инженерной психологии.