— Аналогии, аналогии…

— Один из путей познания.

— Закурить можно?

— Кури, — почти грубо сказал Фабрицкий. — Вот, Бориса Михайловича довели до больницы с этим вашим курением.

— Кстати, как его здоровье? Я в этих попыхах и не спросила.

— Получше. Непосредственная опасность миновала.

— А была?

— Серьезная. Мы тебе не говорили, чтобы не волновать. У тебя тоже с сердцем не блестяще.

— У меня-то? Здорова, как слон. Ты меня, пожалуйста, никогда не щади. Еще фокусы!

Зазвонил телефон. Фабрицкий взял трубку и со своей привычной любезностью стал говорить:

— Здравствуйте… Нет, извините, не могу… Этими делами ведает мой заместитель, Борис Михайлович Ган… Сейчас в больнице… Нет, заменить его никто не может… Очень жаль, но придется вам отложить это дело… Всего вам хорошего. Будьте здоровы.

Он положил трубку и пожаловался:

— И так по двадцать-тридцать раз на дню. Только сейчас, когда Борис Михайлович в больнице, я понял, что это за человек.

— Хорошо бы тебе понять это пораньше… Ты чего нахмурился?

— Мне внезапно пришло в голову, что в анонимках почему-то совсем ничего не говорится о Гане…

— Стыдись своих мыслей.

— Стыжусь.

Дятлова нервно раздавила окурок, вынула зеркальце, подвела губы, погрузила тюбик помады в огромную сумку, где были перемешаны деньги, платки, квитанции, бумажки. Фабрицкий ненароком туда заглянул и отшатнулся:

— Нюша, у тебя в сумке такой же ералаш, как у меня в голове. Половину всего этого можно выбросить.

— И из твоей головы тоже.

— Ладно. Рассказывай, какие настроения в народе.

— Разные. Большинство подозревает Нешатова. Даная яростно заступается, ну, это понятно. Новый наш техник, Владик Бабушкин, при каком-то особом мнении…

— Кстати, как с алгебраическим преобразователем?

— Никак. Всем не до него.

Фабрицкий даже зубами скрипнул:

— Вот-вот! Этого гад и добивался: сделать нас равнодушными к работе! Но нет, не выйдет! Я его выведу на чистую воду! Его хитросплетениям я противопоставлю свои. Посмотрим, кто кого перехитрит!

— Верю, что ты его.

— Мы с тобой — его, — Фабрицкий потер руки и засмеялся. — Довольно он играл нами. Теперь мы им поиграем!

— А признайся, Саша, — вдруг сказала Дятлова, — ведь ты немножко наслаждаешься ситуацией?

— Что за глупости?! Чем тут наслаждаться?

— Самую-самую чуточку. А?

— Ну разве самую чуточку.

Летом жизнь в институте обычно замирала, переставала бурлить. Пора отпусков. Как ни старалось начальство распределять отпуска равномерно по временам года, ничего не выходило. Толпы молодежи в коридорах редели, мельчали: самые высокие экземпляры пребывали в лагерях, защищая спортивную честь института, очень дорогую дирекции. Дни шли долгие, длинные, светлые, едва смежая ресницы на короткую белую ночь. Сложное очарование Ленинграда особенно чувствуется в такую пору.

В отделе было тихо. Фабрицкий уехал в Югославию, совместив научную командировку с туристской поездкой. Ган долечивался в санатории после микроинфаркта. Замещать себя Фабрицкий оставил Толбина. Ему было поручено вести все деловые связи отдела, представлять его на совещаниях, а также реагировать на анонимки, буде таковые появятся. Но, видно, анонимщик тоже утих или уехал в отпуск: за время отсутствия Фабрицкого пришла только одна анонимка, да и та какая-то вялая по тону и содержанию. Нового в ней было мало: Фабрицкий берет взятки запчастями для Голубого Пегаса, расплачиваясь за них машинным временем. Упоминались также две любовницы Фабрицкого, от одной из которых у него дочь-подросток. Толбин со свойственной ему аккуратностью скопировал документ своим мелко-наклонным почерком, написал опровержение и сдал куда надо. Копии того и другого он подшил в дневник рабочей жизни отдела, который всегда вел, когда приходилось ему замещать заведующего.

Группа Вишняковой в это лето работала напряженно: перед отъездом Фабрицкий дал распоряжение делать дисплей, причем спешно. Этот дисплей он до сих пор все откладывал, а теперь вдруг стал придавать ему большое значение, включил его описание в свой доклад на конференции и уехал, придав группе для ее укрепления Коринца, Данаю, Ярцеву и нового техника Бабушкина (все трое были с кровью вырваны у Дятловой).

Во главе работы по дисплею, естественно, стал Нешатов — автор проекта, деловой, собранный, но отделенный от других стеной недоверия. Тем не менее работа шла. Пока что монтировали логическое устройство. Одни узлы делали у себя, другие — на опытном заводе соседнего института. Впереди было еще дел невпроворот. Коринец был раздражен тем, что сорвались его летние планы; в дисплей он не верил и работал над ним неохотно.

— Все-таки наш шеф не из храброго десятка, — сказал он однажды. — Стоило анонимщику упомянуть о неосуществленном ценном предложении, как Александр Маркович — лапки кверху. Пожалуй, в каком-то смысле анонимки — эффективное средство борьбы с недостатками.

Магда подняла голову:

— Ты в уме? Оправдываешь это… не подберу слов.

— Все зависит от условий, места и времени.

— Нет, не все! Подлость никогда не будет доблестью. Ни в каких условиях, ни в какое время.

Малых коротко, по-ежиному, фыркнул что-то одобрительное.

— Подлость — понятие относительное, — сказал Толбин.

— Абсолютное, — возразила Магда.

— Относительное. Посмотри сама на себя. Не было ли в числе твоих деяний чего-нибудь, что можно квалифицировать как подлость?

Магда побледнела:

— Было. Но я об этом жалею.

— Может быть, и наш анонимщик жалеет. Пишет и жалеет. Слезами обливает каждую анонимку. Что мы о нем знаем? Что он умеет печатать на «Наири»…

— И что он глуп, как бревно, — добавил Малых.

— Я согласен с Феликсом, — сказал Коринец. — Понятие «подлость» не абсолютно. У нас, математиков, множество считается заданным, только если указан признак, по которому любой элемент может быть отнесен или нет к этому множеству. А множество подлых поступков в этом смысле не определено.

— Тогда нельзя вообще высказывать никаких суждений, — горячо возразила Магда. — Даже в математике существует категория «размытых множеств». А наши житейские множества все без исключения размыты. И все-таки возможность определенных суждений сохраняется. Например, можно определенно утверждать, что анонимки — подлость.

— Слишком категорично, — сказал Коринец. — В известных условиях они могут быть целесообразны. Если хорошей цели нельзя достичь другими средствами…

— Старое иезуитское правило: цель оправдывает средства, так, что ли? — съязвил Малых.

— Не такое плохое правило. И все мы нередко им руководствуемся. Разве нам не приходится прибегать к не совсем законным средствам, желая пользы не себе, а общему делу? Нельзя провести что-то по одной рубрике — проводим по другой. Вот эти детали, — Коринец указал на загроможденные столы, — разве они без хитростей нам достались? Не обманешь — не продашь, говорит старая поговорка, а по-нынешнему: не обманешь — не достанешь. Попробуй что-нибудь сделать абсолютно чистыми руками.

— Хирург делает операцию именно такими руками, — сказала Магда.

— Но жизнь не операционная, — возразил Коринец. — Можно себе представить такую обстановку, в которой анонимное письмо разумно и нравственно. Например, когда подписать свое имя — значит поставить под удар не себя, а кого-то другого…

— Докатились, — сказал Малых.

Тут разговор оборвался, потому что вошел Нешатов. Он уже привык, что при нем разговоры обрывались, но этот оборвался очень уж резко, можно сказать, демонстративно. И Магда отвела в сторону крыжовенные глаза. Значит, и она… Он подошел к телефону, набрал номер. Речь шла о деталях, кем-то отпущенных лаборатории, но оказавшихся негодными. Нешатов говорил надменно, сухо. Должно быть, на другом конце провода его ненавидели. Он чувствовал себя зажатым между той ненавистью и этой…