— Прекрасно, — сказал Фрайгейт. — А не пришли ли мы опять к тому, с чего начинали? Мы так и не сумели провести четкую грань между ватаном и телом. Если ватан поставляет самосознание и свободу воли, он все же зависит от тела в части характера, генетических свойств и нервной системы. Он, так сказать, поглощает эти качества или делает с них фотоснимки. Значит, в определенном смысле ватан лишь копия, а не оригинал.

Когда тело умирает, оно расстается с жизнью бесповоротно. Ватан покидает его, что бы это ни означало, унося с собой копии эмоций и мыслей — все, что составляет личность. Он проявляет свободу воли и самосознание, если его присоединяют к телу-дубликату. Но личность получается несколько иной.

— Он только что доказал, — сказала Афра Бен, — что души нет — в том смысле, как это всегда понимали. А если и есть, то так — мелочь, никакого отношения к бессмертию человека не имеющая.

Тай-Пен заговорил впервые с тех пор, как Бёртон поднял эту тему.

— А я сказал бы, что ватан — это главное. Из всего, что есть в человеке, только он и бессмертен, только его этики и могут сохранить. Он — то же самое, что шансеры называют «ка».

— Что ж это тогда за половинчатость такая? — вскричал Фрайгейт. — Ватан — только часть меня, умершего на Земле существа! Я не могу быть воскрешен, пока не воскресят мое тело!

— Это та твоя часть, которая принадлежит Богу и которую он возьмет к себе, — сказал Нур.

— Да кому это надо? Я хочу быть собой — цельным, полноценным существом!

— Ты достигнешь блаженства, слившись с Богом.

— Ну и что? Собой-то ведь я уже не буду!

— Но и на Земле в тридцать лет ты был не таким, как в пятьдесят. Все твое существо ежесекундно подвергалось и подвергается переменам. Атомы, из которых состоит твое тело при рождении, — не те, из которых оно состоит в восемь лет. Их заменяют другие атомы — так же будет и в сорок лет, и в пятьдесят.

Твое тело меняется, а с ним и мысли, и запас воспоминаний, и верования, и взгляды, и реакции. Ты никогда не был одним и тем же.

Когда же — если ты, творение, — вернешься к Творцу, ты тоже подвергнешься перемене. Уже последней перед тем, как стать неизменным. Он неизменен, ибо ему нет нужды меняться. Он совершенен.

— Чушь! — ответил Фрайгейт, покраснев и сжав кулаки. — Я хочу жить вечно, будучи самим собой, хотя бы и несовершенным. Стремясь при этом к совершенству. Пусть оно и недостижимо! Все дело в стремлении к нему — это оно помогает нам выносить невыносимую порой жизнь. Я хочу быть собой всегда, вечно! Как бы я ни менялся, есть во мне нечто неизменное, душа или что-то еще, что противится смерти, отвергает ее, считает чем-то неестественным. Смерть — это оскорбление действием, самая мысль о котором не укладывается в голове.

Если Творец строит относительно нас какие-то планы, почему он не поделится ими с нами? Неужто мы так глупы, что не поймем? Сказал бы прямо! Книги, которые пишут пророки, провидцы и ревизионисты, заявляющие, что сам Бог вдохновил их на это, — все сплошная ложь! Никакого смысла в них нет, и одна противоречит другой. Разве Бог может делать противоречивые заявления?

— Они лишь кажутся противоречивыми, — сказал Нур. — Когда ты достигнешь высшей стадии мышления, ты поймешь, что эти противоречия совсем не то, чем тебе представлялись.

— Тезис, антитеза и синтез — это хорошо для человеческой логики! Но я стою на том, что нельзя оставлять нас в неведении. Нужно ознакомить нас с планом. А тогда мы посмотрим, согласиться с этим планом или отвергнуть его!

— Ты все еще находишься на низшей стадии развития и не желаешь двигаться вперед, — сказал Нур. — Вспомни о шимпанзе. Они достигли определенного уровня, но дальше так и не пошли. Они сделали неверный выбор, и…

— Я не обезьяна! Я человек, мыслящее существо!

— А мог бы стать кем-то большим.

Они пришли к следующей площадке — уже не с шахтой, а с огромной аркой, за которой оказался зал, поразивший всех своими размерами. Он был добрых полмили в длину и ширину, и в нем стояли тысячи столов с приборами неизвестного назначения.

Сотни скелетов валялись на полу, а еще сотни сидели за столами, упираясь костями ног в пол. Смерть поразила их внезапно и всех разом.

И ни на ком ни клочка одежды. Люди, проводившие здесь какие-то эксперименты, работали обнаженными.

— Члены Совета Двенадцати, допрашивавшие меня, были одеты, — сказал Бёртон. — Возможно, они оделись, чтобы не оскорблять мою скромность, что показывает, как мало они меня знали. А может, правила обязывали их одеваться во время заседаний.

Кое-какая аппаратура на столах еще работала. Рядом с Бёртоном находилась прозрачная сфера размером с его голову. На вид в ней не было никаких отверстий, однако большие разноцветные пузыри поднимались из нее к потолку и лопались там. Рядом со сферой стоял прозрачный куб, в котором с выходом пузырей вспыхивали какие-то знаки.

Все тихо переговаривались о странностях этого места. Когда они прошли с полмили, Фрайгейт сказал:

— Поглядите-ка! — Это относилось к креслу на колесах, стоявшему в широком проходе между столами. На сиденье лежали куча костей и череп, а кости ног покоились на подножке.

Кресло, очень мягкое, было покрыто тканью с узором из тонких, зигзагообразных линий, бледно-красных и бледно-зеленых. Бёртон небрежно смахнул кости с сиденья, вызвав протест со стороны Грумз, и сел, заметив вслух, что кресло приняло очертания его тела. В конце его массивных подлокотников имелись большие металлические круги.

Бёртон осторожно нажал на черную середку белого диска справа. Ничего не произошло.

Но при нажатии на центр левого круга оттуда вышел длинный, тонкий металлический стержень.

— Ага! — Бёртон медленно потянул стержень на себя.

— Под креслом загорелся свет, — сказал Нур.

Кресло бесшумно поднялось на несколько дюймов над полом.

— Нажми на передний край правого диска, — посоветовал Фрайгейт. — Может, так регулируется скорость.

Бёртон нахмурился — он не любил, когда ему указывали, что делать. Однако все же послушался. Кресло стало очень медленно подниматься к потолку.

Не обращая внимания на восклицания и новые предложения, Бёртон поставил рычаг точно по центру Кресло двинулось вперед по горизонтали. Бёртон прибавил скорость, потом отвел рычаг вправо. Кресло повернуло в ту же сторону, не меняя плоскости движения и не кренясь, как сделал бы самолет, и направилось к дальней стене. Поводив кресло вверх и вниз, крутнув его несколько раз и доведя его скорость миль до десяти в час, Бёртон совершил посадку.

Он улыбался, и его черные глаза возбужденно блестели.

— Может, эта штука поднимет нас по шахте? — крикнул он. Фрайгейта и еще некоторых демонстрация не удовлетворила.

— Оно, наверно, способно двигаться гораздо быстрее, — сказал американец. — И что будет, если остановишься внезапно, — вылетишь из кресла или нет?

— Сейчас проверим. — Бёртон поднял кресло на несколько дюймов и послал его, набирая скорость, к дальней стене в полумиле от них. В двадцати ярдах от нее он убрал руку с правого диска. Кресло сразу замедлило ход, но не настолько резко, чтобы пассажир мог вылететь. В пяти футах от стены оно остановилось. Вернувшись, Бёртон сказал:

— В нем, наверно, имеются разные датчики. Я пытался протаранить им стену, но оно не пошло.

— Отлично, — сказал Фрайгейт. — Попробуем его в шахте. Но что, если этик наблюдает за нами? Возьмет и отключит энергию. Тогда мы разобьемся или застрянем между этажами.

— Будем подниматься по одному. Один выходит на очередном этаже, за ним следует другой. Этик сможет захватить врасплох только одного из нас, и остальные тогда будут предупреждены.

Про себя Бёртон думал, что Фрайгейт несколько преувеличивает, но не мог не признать, что тот рассуждает здраво.

— Оба кресла, которые находятся здесь, — продолжал американец, — должны были двигаться, когда их пассажиры погибли. Что же их остановило?