Сэм потряс головой:

— И даже дети могли это купить?

— Купить нет, а прочесть — сколько угодно.

— Как же все изменилось!

— Все ваши вещи напечатаны — ну, почти все. Еще в статье говорилось, что ваша внучка занималась как любительница живописью, пением и актерством. Она была также страстным фотографом и беспрестанно снимала своих друзей, барменов, официантов, даже прохожих на улице. Писала автобиографию «Одинокая жизнь» — название говорит само за себя. Бедняжка. Ее друзья говорили, что книга весьма сумбурна, но местами в ней видны проблески вашего гения.

— Я всегда говорил, что мы с Ливи слишком большие сумасброды, чтобы иметь детей.

— Впрочем, от недостатка денег Нина не страдала. Она унаследовала капиталы своей матери — около восьмисот тысяч долларов. Все это выручка от продажи ваших книг. Перед смертью Нина стоила полтора миллиона долларов. И все же была несчастна и одинока. Что еще? Да. Тело отправили в Эльмиру, штат Нью-Йорк… «чтобы похоронить на семейном участке близ прославленного деда, чью фамилию она носила».

— Я за ее характер ответственности не несу, — сказал Сэм. — Это все Клара с Осипом.

— Но вы и ваша жена сформировали характеры ваших детей, — пожал плечами собеседник, — в том числе и Клары.

— Да, но мой характер сформировали мои родители. А их создали их родители. Что ж нам теперь, взвалить всю ответственность на Адама и Еву? Не выйдет — ведь их характеры создал Бог. Вот он пусть за все и отвечает.

— Я тоже верю в свободу воли, — сказал собеседник.

— Вот послушайте: «Когда первый живой атом зародился в огромном море Лаврентия, первый поступок этого первого атома привел ко второму поступку — так оно и шло на протяжении всех веков, и если проследить все шаг за шагом, можно доказать, что первый поступок первого живого атома привел неизбежно к тому, что я сейчас стою тут в своем килте и разговариваю с вами». Это слегка перефразированная цитата из моего эссе «Что есть человек?». Что вы об этом думаете?

— Полная чушь.

— Вы ответили так, потому что это предопределено. Вы не могли ответить по-иному.

— Вы представляете собой печальный случай, мистер Клеменс, с позволения сказать.

— С позволения, без позволения — не сказать этого вы не могли. Скажите, кто вы были по профессии?

— Какое это имеет отношение к делу? — удивился тот. — Я занимался продажей недвижимости и много лет состоял в школьном комитете.

— Позвольте мне еще раз процитировать самого себя: «Сначала Бог создал идиотов — ради практики. Затем он создал школьные комитеты».

Сэм и сейчас ухмылялся, вспоминая, какое лицо сделалось у его собеседника.

Сэр сел в постели. Гвен все спала. Он зажег ночник и увидел на ее лице легкую улыбку. Гвен казалась по-детски невинной, но полные губы и округлая, почти полностью открытая грудь возбуждали Сэма.

Он хотел разбудить ее, но раздумал и надел килт, накидку и высокую фуражку из рыбьей кожи. Взял сигару и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. В коридоре было тепло и горел яркий свет. В дальнем конце у запертой двери стояли двое вооруженных часовых и еще двое у лифта. Сэм закурил сигару и пошел к лифту. Поболтав минутку с часовыми, он вошел в кабину.

Он нажал кнопку с буквой «Р». Дверцы закрылись, но Сэм успел заметить, что часовой звонит в рубку предупредить, что Ла Боссо, Босс, едет. Лифт миновал летную палубу «Г», где располагались офицерские каюты, прошел через круглые узкие помещения под мостиком и поднялся на верхний этаж надстройки. Последовала небольшая задержка — это офицер третьей вахты проверял кабину с помощью замкнутой телесистемы. Потом дверцы открылись, и Сэм оказался в рубке.

— Все в порядке, ребята. Это я решил насладиться бессонницей.

В рубке несли вахту трое. Ночной рулевой дымил большой сигарой, апатично глядя на приборы. Это Аканде Эрин, крепыш дагомеец, — он тридцать лет водил пароход в джунглях. Самый бессовестный лгун, известный Сэму, а Сэм был знаком с лгунами мирового класса. Третий помощник Калвин Крегар, шотландец, сорок лет прослуживший на австралийском каботажном судне. Мичман-десантник Диего Сантьяго, венесуэлец из семнадцатого века.

— Я только поглядеть, — сказал Сэм. — Занимайтесь своим делом.

Безоблачное небо светилось, точно подожженное великим пиротехником — Богом. Долина здесь была широка, и в мягком свете виднелись постройки и лодки на обоих берегах. За ними стояла густая тьма. В ней горели глаза нескольких сторожевых костров. Все, кроме них, спало. На холмах темнели деревья — гигантские стволы железного дерева вздымались там на тысячу футов в вышину из задушенных ими собратьев. Позади чернели горы. Звездный свет лежал на воде.

Сэм вышел в смотровой проход, окружающий рубку. Ветер был прохладным, но не холодным. Сэм пальцами причесал пышную шевелюру. Стоя здесь на палубе, Сэм чувствовал себя живой частью судна, его органом. Пароход бодро шел вперед, шлепая колесами, помахивая флагами, — храбрый, как тигр, огромный и гладкий, как кашалот, красивый, как женщина; он шел, преодолевая течение, к стержню мира, к пупу планеты, к Темной Башне. Сэм чувствовал, как его ноги, пустив корни, превращаются в щупальца — они пронизывают корпус, уходят в темные воды, трогают чудищ, живущих там, погружаются в ил на глубине трех миль, прорастают сквозь землю, разрастаются со скоростью мысли, пробиваются из почвы, проникают в плоть каждого человека на планете, обвиваются вокруг стен и крыш хижин, взвиваются в небеса, оплетают каждую планету, где есть животная и разумная жизнь, исследуя и познавая, а потом пускают побеги во тьму, где нет материи, где есть только Бог.

В этот миг Сэм Клеменс ощущал себя если не слившимся со Вселенной, то, по крайней мере, родственным ей. В этот миг он верил в Бога.

И в этот миг Сэмюэль Клеменс и Марк Твен слились воедино в одной телесной оболочке.

Потом волнующее видение вспыхнуло, скорчилось, ушло обратно в Сэма.

Он засмеялся. На несколько секунд он познал экстаз, перед которым бледнеет даже сексуальное наслаждение — высшее, что до сих пор было доступно ему и всему человечеству, хотя зачастую и разочаровывающее.

Теперь он опять был сам по себе, а Вселенная сама по себе.

Сэм вернулся в рубку. Эрин, черный рулевой, взглянул на него и сказал:

— Тебя посещали духи.

— А что, это так заметно? Да, посещали.

— Что они сказали?

— Что я — все и ничто. Однажды я слышал, как это сказал деревенский дурачок.

Поздней ночью, когда необычайно густой туман заволок все вплоть до мостика, Бёртон бродил по судну.

Ему не спалось, и он блуждал с места на место без определенной цели — лишь бы уйти от себя.

«Черт побери! Всю жизнь я пытаюсь сбежать от себя! Будь у меня хоть столько ума, как у коровы, я остался бы и сразился с собой. Но мое "я", того и гляди, переборет меня, как Иаков ангела. Но я ведь и Иаков тоже. Только сломано у меня не бедро, а шестеренка. Я автоматический Иаков, механический ангел, робот-дьявол. Лестница, ведущая на небо, все еще прислонена к окну, но я не могу найти ее.

Судьба — это случай. Нет, не так. Я сам строил свою судьбу. Только это был не я, а некто, кто движет мной, — дьявол, которым я одержим. Он ждет, ухмыляясь, в темном углу, и как только я протягиваю руку за наградой, он выскакивает и отнимает у меня мой приз.

Мой неуправляемый характер. Он надувает меня, насмехается надо мной и удирает, чтобы затаиться и опять вылезти в урочный час.

Ах, Ричард Фрэнсис Бёртон, Негодный Дик, Черномазый Дик, как называли тебя в Индии. Эти ничтожества, эти роботы, катящиеся по викторианским рельсам… туземцы не интересовали их, они только спали с их женщинами, ели досыта, пили допьяна и по возможности сколачивали себе состояния. Они не умели даже говорить на местном языке, проторчав тридцать лет в этой стране, украшении королевской короны. Украшение, как же! Зловонный чумной бубон! Холера и иже с ней! Черная чума и компания! Индусы и мусульмане, смеющиеся за спиной у пукка-сахиба. Англичане даже и трахаться не умели как следует. Женщины смеялись над ними и искали удовлетворения у своих темнокожих любовников, когда сахиб уходил домой.