«Однако я не выгляжу на свои шестьдесят девять земных и шестьдесят семь местных лет, — размышлял он, рассматривая себя в зеркало. — Мне сто тридцать шесть, но я был таким в двадцатипятилетнем возрасте. Вот только нет вислых усов».

Этики лишили воскрешенных мужчин их былой растительности на лице. И Бёртон не переставал возмущаться по этому поводу. Конечно, такое нововведение позволяло людям обходиться без бритья, но ущемляло чувства и права тех, кто привык носить усы и бороды.

«А почему бы мне не изменить это деспотическое новшество? Скажу компьютеру, и он придумает, как возобновить рост волос на моем лице».

При жизни на Земле его тело имело физический дефект. Хотя слово «дефект», пожалуй, было слишком выразительным для такого легкого отклонения от нормы, как «блуждающий взгляд». Воскрешая его из мертвых на берегах Реки, компьютер исправил этот недостаток и тем самым возместил ему потерю бороды. Но разве Бёртон не мог получить ко всему прочему и ее тоже?

Он достал блокнот и сделал пометку рассмотреть этот вопрос.

«Бровь бога и челюсть дьявола», как написал о нем какой-то впечатлительный биограф. Довольно точное описание. Кроме того, оно подчеркивало двойственность его натуры. Одна его половинка постоянно жаждала успеха, в то время как вторая искала поражений. Во всяком случае, так говорилось в книгах, посвященных жизни Бёртона.

Некоторые из них лежали теперь на его столе. Он запомнил несколько названий, которые ему продиктовал Фрайгейт, и компьютер воспроизвел копии этих книг, отпечатав и сброшюровав листы. По мнению Фрайгейта, лучшими являлись «Дьявольские поездки». Эту книгу, впервые изданную в 1967 году, написала американка Фовн М. Броуди.

— Мне тоже хотелось написать твою биографию, — рассказывал Фрайгейт, — но, прочитав «Дьявольские поездки», я отказался от своего намерения. Тем не менее превосходный стиль Броуди и изобилие использованного материала не удержали других литераторов от дальнейшего описания твоей жизни. И если тебе не понравится книга моей соотечественницы, ты можешь выбрать себе кого-нибудь из них. Книгу Броуди немного портит излишний акцент на фрейдовском анализе. С другой стороны, ты, возможно, скажешь мне, что она была абсолютно права. Так или иначе, только ты можешь судить об истинности того, что написано в этих книгах.

Однако Бёртона интересовали фотографии, а не текст. Одна из них воспроизводила его портрет, нарисованный сэром Фредериком Лейтоном. Позже картина этого известного художника выставлялась в Лондонской национальной галерее. Бёртон выглядел на ней довольно неприятно — как пират елизаветинских времен. Лейтон изобразил его немного в профиль, пытаясь подчеркнуть высокий лоб, широкие надбровные дуги, густые брови и проницательный взгляд. На высокой скуле рельефно выступал шрам от копья сомалийца. Лейтон говорил, что такая деталь лишь украсит портрет, и Бёртон не возражал. Шрам, полученный с честью, заменял медаль, а он, имея множество настоящих наград, относился к медалям с пренебрежением.

— Отчасти это твой недостаток, — сказал Фрайгейт. — Хотя мне понятны подобные чувства. Я и сам иногда потворствую себе в самоуничижении.

— Моя семья придерживалась девиза: «Честь, а не награды».

На той же странице располагалась фотография его жены Изабел, сделанная в 1869 году, когда ей исполнилось тридцать восемь лет. Она выглядела царственной и красивой женщиной. «Как добрая, но властная мать», — подумал он. За несколько страниц до этого имелся ее портрет, сделанный французским художником Луи Десангесом в 1861 году. В тот год она и вышла замуж за Бёртона. Прекрасная, молодая и задорная. Рядом находился портрет Бёртона, который Десангес сделал почти в то же время. Какой контраст! Тридцатилетняя Изабел и ее сорокалетний супруг. Его усы свисали чуть не до ключиц; он выглядел мрачным и свирепым. Губы казались излишне толстыми, но, по словам биографа, это говорило лишь о его чувственной натуре. А ют губы Изабел получились тонкими и чопорно поджатыми — словно трещина на лице красивой куклы. Тонкие губы и толстые губы. Любовь, веселье и нежность по соседству со свирепостью, амбициозностью и пессимизмом. Светлая Изабел и ее мрачный супруг.

Он вернулся к странице, где находилась фотография, сделанная в 1890 году их семейным врачом — доктором Бекером. Бёртону тогда исполнилось шестьдесят девять лет. В то время они с Изабел жили в Триесте, и на снимке виднелся их задний дворик с высоким тенистым деревом, под которым Бёртон любил вспоминать о прошлом. Там он и сидел, сжимая одной рукой набалдашник железной трости; другая рука лежала на запястье. Пальцы как у скелета. Руки смерти. Высокий цилиндр, стоячий воротник и серый широкий плащ. Впалые глаза на изможденном лице, как у голодного узника. Впрочем, он тогда и чувствовал себя в тюрьме своих болезней и тела. Хотя во взгляде все еще пылали угольки былой свирепости.

Сбоку, ласково посматривая на него, стояла леди Изабел. Она приподняла белую ручку с вытянутым пальцем, словно грозила ему, как маленькому ребенку. Толстая проказница Изабел. Пока он превращался в скелет, она раздавалась вширь. Однако в ту пору, как сказал Фрайгейт, Изабел уже носила в себе семя смерти. Она знала о своей раковой опухоли, но ни слова не говорила об этом Бёртону, стараясь не тревожить его перед смертью.

В черном платье и капоре она походила на монахиню-сиделку. Добрая и ласковая, но строгая и непререкаемая Изабел. И чтобы никаких причуд, мистер Бёртон!

Он сравнил свое отражение в зеркале с безжизненным лицом на фотографии. Все те же усталые глаза старика — запавшие и больные от отчаяния и потерь. Он так и остался пленником, потерявшим последнюю надежду на свободу. Два лица. Две луны в полной фазе затмения.

Бёртон вспомнил тот теплый сентябрь в Триесте — сентябрь, который стал последним месяцем его жизни. В ожидании смерти он покупал на рынке пойманных птиц, приносил их домой, а затем выпускал на волю. Однажды его внимание привлекла обезьяна в клетке. Он даже заплакал от обиды за нее. «Неужели в своей прошлой жизни ты совершила такое тяжкое преступление, что теперь тебя посадили в клетку и заставили пройти через это чистилище?» Качая головой, он побрел домой. С его губ слетали чуть слышные слова: «Что же такого она могла сделать? Неужели тоже пыталась жить по-своему?»

Если верить этикам на слово, мир Реки являлся чистилищем. А оно было самым страшным из трех посмертных миров — небес, чистилища и ада. На небесах душа обретала свободу и радовалась, сознавая, что ее будущее всегда будет хорошим. В аду, несмотря на страдания и боль, душа уже знала, что ждет ее впереди. Ей больше не требовалось прилагать усилий и рваться из цепей, поскольку она навек теряла право на волю. Однако чистилище оставалось перепутьем, и только от вас зависел выбор направления — к свободе небес или к безверию ада. В теории вы знали, как получают билет на небеса, но на практике… На практике люди избегали рая. Они выковыривали его из себя всеми правдами и неправдами.

Земля изобиловала ловушками для души: физическими и духовными, политическими и интеллектуальными. Но основной, если не самой главной, являлся секс.

Фрайгейт однажды написал рассказ, в котором Бог сотворил всех животных, в том числе и людей, однополыми существами. Каждый вид состоял только из женских особей, и они размножались с помощью особых фруктов, которые произрастали на спермодеревьях. Перекрестное оплодотворение представляло собой очень сложную процедуру. Так, например, женщины, рассеивая свои гены, мочились под сенью спермодеревьев на голые корни. Те же, в свою очередь, заменяли мужчин, которых Фрайгейт так и не включил в параллельный мир своих фантазий.

Каждые три года женщины заболевали древесным бешенством и после интенсивного поедания фруктов становились беременными. Во всех других отношениях они жили как обычные люди: любили друг друга, ссорились и ревновали, совершали измены и, конечно же, предавались эротическим излишествам. Самыми распространенными считались любовные интрижки с определенным деревом и поедание фруктов не в сезон беременности.