Чуть позже, выйдя из кабинета мадам Шуазель, Соланж, полностью уладившая все административные проблемы — в виде исключения дочери разрешили, пока мать не поселится в «Приятном отдыхе», несколько часов в неделю пользоваться ее комнатой, — вновь обретает радостную безмятежность и первым делом отправляется в сад, чтобы взглянуть на бегонии Люсьена и убедиться, так ли они великолепны на самом деле, как уверяла Дама-с-рыжим-котом. Да, она нисколько не преувеличила.
Дом очень красивый, старинной постройки. Именно он охраняет покой этих мест. Соланж обошла весь парк, любуясь ровными дорожками, посыпанными гравием, шезлонгами, в идеальном порядке выстроившимися вдоль безупречно подстриженного газона. В глубине сада, рядом с верандой с распахнутыми навстречу солнцу окнами, под каштаном стоят кружком несколько плетеных шезлонгов. Соланж мысленно выбрала, в каком ей хотелось бы расположиться, и покинула «Приятный отдых» с восхитительным ощущением того, что ее здесь ждут. И не только с той минуты, как мадам Шуазель вписала в журнал ее девичью фамилию, внезапно вынырнувшую из детства, — нет, ее ждут здесь давно, ее ждали всегда.
У ворот белокурая девочка смотрит на проезжающие машины и сосет лакричный леденец. Соланж ей кивает. Это, конечно же, малышка Эмили, больше некому, и она тоже ее ждет…
Самое время купить темно-синее шелковое платье, которое уже принадлежит Соланж…
— Прямо как на вас сшито! — продавщица завязывает поясок у нее на талии. — Вам очень повезло… В наше время уже не найдешь ткани такого качества. Его надо будет только чуть-чуть подкоротить, чтобы смотрелось более современно, и…
— Длина как раз идеальная. Ничего трогать не надо. Да и вообще, я в нем сейчас и останусь!
Решимость покупательницы явно привела продавщицу в замешательство, но чье-то замешательство — далеко не главная проблема Соланж, всецело поглощенной одной-единственной целью: следовать собственным побуждениям и при этом не испытывать мук совести, раньше превращавших в пытку необходимость сделать любой, даже самый незначительный выбор в повседневной жизни. Та Соланж, которую она сейчас увидела в зеркале, выглядела убедительно. Платье было именно таким, за каким она сюда пришла. Все было до того верно, что она, улыбнувшись своему отражению, чуть склонила голову, как будто уже прислушивалась к равномерному шуршанию шелка о светлые хлопчатобумажные чулки.
Возвращаясь домой, еще более незаметная, чем всегда, среди яростно кипящего города, Соланж слушала его: тихий шелест, едва слышное прикосновение ткани к вещам — наконец-то она этого добилась. Сбросив все свои кольчуги и доспехи, откинув орифламмы,[2] отказавшись от всей прежней сбруи обольстительной воительницы, она просто земли под ногами не чувствовала, так и плыла над ней в этом легком, невесомом темно-синем шелку.
Вот так она и доплыла до дома. И, уже проскальзывая в ворота, на мгновение подняла глаза, взглянула на окно в доме напротив. Да, он там, стоит на обычном месте. Соланж не зря купила это платье.
Он тоже так думал, потому что, перед тем как раствориться в темноте комнаты, помахал рукой.
~~~
Соланж притащила из спальни две подушки, шаль и перину в цветочек. Устроила постель на стоявшем в гостиной холодном диване, зажгла лампу на секретере. Положила поближе блокнот с длинным списком звонков, взяла в руку карандаш. Она готова. Сегодня от нее потребуется мужество. Сегодня вечером она готова пойти на уступки.
И потекла длинная череда монологов, нечто вроде привычного и вместе с тем абстрактного радиотеатра. Сообщения изливаются с автоответчика потоком упреков, потому что автоответчик требует ответов, а Соланж не отвечает. Так, значит, все они собрались здесь, в этом выдающем прошения устройстве, предлагают, потом удивляются, шумят и неистовствуют, прикидывают, беспокоятся, доведенные до предела пыткой тишины, которой Соланж подвергает их вот уже несколько недель.
А она слушает все это, словно выпуск новостей, разве что не совсем обычных новостей, поскольку все они касаются — или должны касаться — ее лично, затрагивают или должны затрагивать непосредственно, очень непосредственно.
Каждый голос вытаскивает такие кусочки, поднимает такие слои ее самой, что ей приходится делать усилие. Память Соланж словно взрывается, разлетаясь на тысячи осколков с неуютными острыми краями. Голоса будто бы размахивают перед собой лицами, и от этого у Соланж перехватывает дыхание; она совсем запыхалась от этих воспоминаний, указывающих на то, какой она была, и тем самым подтверждающих, что теперь она уже не та. Не имеет ни малейшего значения, сколько недель прошло. Время здесь ничего не решает. Просто-напросто тот мир, откуда доносятся голоса, другой по самой своей природе. Она, конечно, слышит все это, но не воспринимает. Нельзя сказать, что она отвергает это прошлое, миновавшее, отжившее. Просто это — нечто извне, нечто чуждое ей.
И потом, здесь тоже все дело в темпе и ритме. В тоне всех этих голосов звучит такое возбуждение, в них так много требовательности, все говорят в повелительном наклонении. Разве может ухо, которого коснулся шелест шелка, выдержать такой темп, такую напряженность, столько энергии? Как правило, голоса на автоответчике преисполнены такой решимости и такой страсти, что Соланж остается только руками развести. Каждый говорит о чем-то, что необходимо сделать, о каких-то планах, которые надо осуществить «без промедления» и «любой ценой». Она просто теряется перед таким напором, отступает перед этим неистовством. Интересно, что бы они подумали, эти голоса, узнав, что все планы Соланж на ближайшие часы — теперь, когда она исполнила свое желание и купила темно-синее шелковое платье, — сводятся к тому, чтобы состряпать чечевичный супчик на бульоне из бычьего хвоста, а одна-единственная программа на ближайшие дни — освоиться в комнате номер двадцать пять пансионата «Приятный отдых», меблированной комнате с окном, выходящим на посаженные Люсьеном бегонии? Впрочем, комната — это блажь, причуда, поскольку Соланж и в собственной квартире чувствует себя превосходно, но эта ненужная роскошь позволит ей время от времени делить с другими людьми неисчерпаемое наслаждение пустотой, ощущение, будто она парит в невесомости, заключена в шар, вынесена за скобки, осталась в стороне от этого шумного мира.
Среди сообщений на автоответчике множество предложений развлечься самыми разными способами: обед «между нами девочками» с Жизель, посещение распродажи с Коринной, просмотр фильма-сюрприза в «Максе Линдере» на сеансе в двадцать часов с Филиппом, выставка эмалей на улице Бонапарта с Шарлем, годовщина свадьбы у Бюрнье, свидание наедине — но «с наилучшими намерениями» — с Марком, еще одна прогулка по распродажам, только на этот раз с Женевьевой, новый спектакль, «который нельзя пропустить» (имя режиссера она тут же забыла, но пригласил Поль). «Нельзя пропустить», «обязательно надо видеть» — Соланж терпеть не может подобных слов, однако сама их тоже не раз произносила; такие слова всегда произносятся тоном приказа, что-то вроде «равняйсь, смирно» и «на плечо!», они достались нам от какого-то высшего и общего для всех ордена. Из того же ряда — «Куда ты собираешься этим летом, дорогая?», поездки к морю в выходные дни — на Вознесение и в горы — на Троицу, или наоборот. Все эти приглашения, от которых Соланж, конечно же, никогда не посмела бы (ей даже и в голову такое не пришло бы) отказаться, она принимала по привычке, не раздумывая, чтобы не выпасть из ритма, — но теперь, стоило ей только подумать о том, что она неизбежно поддалась бы на все это, и задним числом навалилась такая усталость…
Она зябко стянула на себе шаль, поглубже зарылась в подушки. Но, устраиваясь поудобнее, не смогла не признаться самой себе в том что Жак — ох уж этот Жак, у которого голос меняется от сообщения к сообщению и становится все более тревожным, — совершенно сбивает ее с толку. Благодаря ему она может измерить расстояние, на которое они друг от друга отдалились. Нет, растрогать ее ему теперь не удается. Его мольбы и угрозы оставляют ее на удивление равнодушной. Жак кажется ей таким же лишенным вкуса и запаха, каким показалось шампанское, с которым он в тот раз к ней ввалился. Он перестал играть. Очень жаль, она за него огорчена, конечно, это отчасти несправедливо, Соланж согласна, но что поделаешь — голос Жака на автоответчике теперь ассоциируется у нее с привкусом некоего пригоревшего супчика. Жак пахнет пригорелым. Сгорел Жак. Самым фатальным образом. Уж не потому ли, что он был самым неутомимым и самым талантливым из всех ее любовников? Да что говорить — как бы там ни было, а теперь звук его голоса вызывает у нее только бесспорную и непреодолимую усталость.
