Кристиана села на кровать со стороны Матильды.

— А вот и подарочек для тебя! — сказала она, что-то вынимая из кармана.

Это оказалась фотография Реми в тельняшке: он сидел на своей ржавой канистре, а вокруг были козы. Матильда никак не могла понять, что ей делать: смеяться или плакать. Она немножко попробовала, что лучше получается, то или другое, но кончилось все смехом. Кристиана не обладала таким даром красноречия, как Селина, но зато дар поступков был именно у нее. И Матильда поняла, наконец, почему Селина так нуждалась именно в этой подруге, когда думала, как поступить, если Он не приходил слишком долго или приходил только ради того, чтобы хлопнуть дверью. Если бы Матильда решилась с кем-нибудь обсудить Великий побег, может быть, она бы выбрала для этого разговора Кристиану…

После нескончаемых объятий и поцелуев свет погасили.

Бенедикта и Матильда скинули ночные рубашки и прижались друг к другу под белой простыней. Кожа Бенедикты оказалась нежной везде — даже на коленках и на локтях. И она не пахла солеными орешками. И была сладковатой на вкус — Матильда попробовала лизнуть: так, что-то вроде лакрицы…

Матильда, раздеваясь, не стала снимать с себя жемчужное ожерелье, и оно, тихонько шурша, царапало простыню. За приоткрытыми ставнями пели сверчки, в щель просачивался лунный свет.

На потолке — ничего. Никаких следов чудовища, получеловека-полузверя.

Матильда подумала о фотографии Реми, которую положила под подушку. Потом она думала о Реми так сильно, что ноги ее сами собой переплелись с ногами подруги. Узел, в который они завязались с Бенедиктой, оказался очень приятным, куда приятнее, чем она могла бы предположить. Надо же, просто поверить трудно: чтобы узел с девочкой так мало отличался от узла с мальчиком…

— Ты спишь? — прошептала Матильда, уткнувшись куда-то в шею Бенедикты.

— Нет, — ответила Бенедикта, и Матильде показалось, что подружке нисколько не меньше нравится узел, который из них получился.

— А у тебя делается гусыниная кожа?

— Гусиная кожа? Не делается… А что — должна? У тебя делается?

— Нет, тоже не делается, — прислушавшись к себе, уверенно сказала Матильда.

— Ну и нормально! — откликнулась Бенедикта. — Чего ей делаться-то? Здесь ведь слишком жарко…

Матильде очень хотелось бы рассказать лучшей подруге на всю жизнь о том, что гусыниной, да и гусиной, кстати, тоже, кожа становится вовсе не от холода. Но что толку ей рассказывать…

Кристиана и Бенедикта уехали, дом стал казаться совсем пустым.

Матильда так привыкла, что подруга всегда где-то рядом, что теперь, когда это кончилось, ей стало по-настоящему не хватать Бенедикты. Да и Селина тоже вроде бы места себе не находила.

На этот раз и природа решила соответствовать их настроению: бешеный ветер выл и свистел над домом, над садом…

Мать с дочерью все-таки решили не отказываться от похода на речку, пусть даже вдруг и стало намного прохладнее. Реми, как обычно, поджидал их у входа на ферму, его обтягивал гимнастический костюм, а сам он был еще более лохматым, чем всегда, из-за ветра.

Перед встречей с Реми Матильда немножко трусила, ее стали снова донимать эти вечные «а если»… А если Реми ее больше не любит так, как любил раньше? Но, к счастью, оказалось достаточно одного-единственного взгляда, чтобы она поняла: нет, еще как любит, еще больше, чем раньше, любит, любит, любит, да никогда он не любил ее так, как теперь, после клятвы перед подсолнухами…

— Какой он ужасный, этот мистраль, правда? — воскликнула Селина, как бы призывая Реми, на которого глядела в зеркало заднего вида, в свидетели преступления.

— Мистраль… Ха!.. Мистраль — так только туристы говорят! У нас его зовут «биз». Как хочешь, так и понимай! Он же — просто северный ветер, он же — «поцелуй меня, моя девочка». Вот как он называется, — сделал выпад Реми.

— Ну и ладно, — кротко согласилась Селина.

Матильда улыбнулась Реми. Своему волку. До чего же он ей нравился, когда превращался в дикаря, становился дерзким, нахальным! И потом, этот ветер, который поместному назывался так же, как поцелуй, да еще поцелуй, который дарит девочка мальчику, — нет, это просто с ума сойти!

В отсутствие Бенедикты Матильда и Реми не дожидались крутых поворотов, чтобы коснуться друг друга коленками, они дожидались виражей, когда машину немножко заносило, чтобы шепотом перекинуться парой слов на ушко, потому как в это время Селина в зеркальце не глядела.

Взгляд матери, который иногда удавалось поймать, ужасно интриговал Матильду. Конечно, он был нежным, этот взгляд, но и тревожным тоже. Точно так же мама смотрела на дочку, когда у той была высоченная температура, а доктор где-то задерживался. Сейчас похоже было, что Селина не слишком-то рада видеть Матильду вместе с Реми, что ее мучает какая-то неотвязная мысль…

— Мам, все в порядке? Скажи! Ну скажи, мам! — потребовала Матильда.

— Да, конечно, дорогая. Все в порядке, — ответила Селина. — Но… — добавила она, — я надеюсь… ну, просто я надеюсь, что ветер утихнет еще до нашего отъезда…

Мальчик и девочка на заднем сиденье вздрогнули, услышав это слово. Нет, не «ветер», разумеется, не «ветер», а — «отъезд»! Матильда — не дурочка, она понимает, что вовсе не в ветре дело, что вовсе не ветер волнует ее маму. Еще бы она так думала! Вот и наступил этот страшный момент. Момент, когда пришло время узнать: они тоже вот-вот уедут.

Матильда просунула руку под ладонь Реми.

— Ну и… и когда же мы уезжаем? — спросила она, стараясь, чтобы голос прозвучал естественно.

— Завтра. В двенадцать часов, — ответила Селина, избегая возможности встретиться с дочкой взглядами в зеркальце.

Сзади две детские руки крепко сжали одна другую.

Завтра!..

Как Матильда боялась такого ответа! Обычно «завтра» — это было так далеко, чересчур далеко для того, чтобы беспокоиться о нем: завтра же — это не сегодня. Но сейчас «завтра» просто стучалось в дверь, было совсем рядом, вот оно — наступает.

Матильда посмотрела на Реми. Одна и та же мысль мелькнула у обоих: об их собственном отъезде, о Великом побеге. Они подумали одно и то же: бежать придется сегодня ночью.

И больше до самого берега реки никто не сказал ни слова…

Солнце припекало, но ветер оставался ледяным. Ни Реми, ни Матильде не хотелось играть. Несколько раз из принципа слазив под водопад, они устроились на мохнатых полотенцах и скатерке для пикника за маленьким барьером, сложенным из камешков. Барьер защищал их от ветра и отгораживал от Селины, растянувшейся на подстилке и подставившей спину солнцу, чтобы закрепить провансальский загар. В течение всего времени, что они были знакомы, Реми с интересом следил за тем, как постепенно золотилась кожа Селины — и с орла, как он говорил, и с решки, и Матильда находила этот интерес вполне естественным для нормально развитого мальчика, который, к тому же, не имея собственной матери, обречен был рассматривать чужих. О своей маме Реми по-прежнему говорить не желал, даже когда они были одни, зато становился очень словоохотлив, едва заходила речь об отце… Как и Матильде, ему было совершенно непонятно, почему это отцы все время только и делают, что исчезают. Но он твердо решил, что своего-то точно найдет.

Реми и Матильда обсуждали подробности Великого побега. Надо было определить время, выбрать место — словом, все решить. Пока они еще не знали, хотят ли уехать навсегда или только попутешествовать, как Бабуля с Феликсом.

Матильда, по их примеру, предложила отправиться в Севилью, но Реми предпочитал Италию, потому что благодаря папаше Фужеролю уже знал, что «помидор» — это «томат» по-итальянски, а знание языка — почти самое главное. Больше всего Матильде нравилось в Реми то, как он говорил. Однажды она даже сказала ему: «Когда ты говоришь, кажется, что ты поешь…» А он тогда объяснил, что она-то не поет, когда говорит, только потому, что глотает окончания слов, как будто слишком острый ее язык не дает их закончить.