Матильда догадывается, что именно мать сейчас ответит: что Бенедикта старше и потому имеет право носить цельный купальник.

Если так будет продолжаться, пора затачивать карандаш. Острый-преострый. Превращать гнев в месть.

Но — вопреки ожиданиям — Селина все делает наоборот. Она улыбается дочке.

— Хорошо. Согласна. Куплю тебе цельный купальник. Просто я хотела напомнить, что у нас назначена встреча с Реми (и как это она удержалась и не сказала «с твоим Реми»!), а мы очень сильно опаздываем.

Матильда смотрит на мать — та все еще улыбается. И вдруг начинают градом течь слезы. Потоп. Матильда плачет так невозможно сильно, так невыносимо сильно, что теряет всякое представление о том, что происходит. Она становится волной, приливом, морем печали, и оно куда солонее, чем океан прежних лет…

Когда она приходит в себя, Селина снова стоит рядом. И протягивает коротенькую розовую кофточку, всю на резинках, и трусики того же цвета, вытащенные из вороха Матильдиных бикини. Купальник получается такой красивый, что Матильда только что в обморок не падает от счастья… но и от слабости, потому что слезы совсем истощили ее…

Но триумфальный — под аплодисменты! — спуск по лестнице окончательно высушивает слезы, горе отливает от берегов, печаль уходит.

Ей чудится или правда — под этой розовой кофточкой ее кнопки немножко шевелятся?

Реми идет впереди — он разведчик. Матильда — за ним по пятам. В нескольких метрах позади — Селина с Бенедиктой, бок о бок. А замыкает шествие Кристиана с пляжным рюкзачком, в котором есть все, что надо для пикника.

Реми — в своем гимнастическом костюме, только майку снял и обвязал вокруг пояса.

Со спины он кажется Матильде самым красивым мальчиком, какого она в жизни видела. И еще — первым, кого ей хочется, как мороженого, нет, не так, он лучше, потому что мороженое съешь и все, и уже не хочется, а тут все хочешь, хочешь, хочешь, без конца, и не только ртом его съела бы, но и глазами, ушами и даже мыслями. Когда ехали в машине, ей тоже хотелось: вот соприкоснутся они коленками на повороте, а потом отбросит их друг от друга, а потом опять соприкоснутся — и хочется…

Бенедикта все видела, но это ничего не испортило, наоборот. Она наверняка надеялась, что на поворотах Реми бросит в ее сторону. Но качаться, летать — это ведь по-настоящему-то только они умеют, Матильда и Реми. Они умеют это делать вместе, как никто другой на свете. Ну, а Бенедикта…

Солнце начало припекать. Реми, казалось, жара вовсе не заботила, как не заботила его и женская компания, которую он вел к «своему» месту, к месту, известному ему одному и — его стараниями — окруженному глубокой тайной.

Странно: у Матильды было такое ощущение, будто всю жизнь она так и шла за Реми. И никогда ничего больше не делала, а только шла за ним по этой тропинке под палящим солнцем, под жужжание насекомых, а вдали неясной целью маячила река.

Они ни разу не виделись после встречи на ферме, когда Матильда и Бенедикта стояли на слое козьих какашек, ни разу не виделись с той поры, когда появились «а если…», которых стало так много, что и Матильд стало тоже великое множество: смеющихся и плачущих, сомневающихся и уверенных… Должно быть, разлука была и впрямь очень долгой, если она теперь чувствует, как шевелятся ее кнопки. А может быть, мама оставила в своей розовой кофточке специально для дочери рецепт, как растить груди? Она-то знает, у нее они вон какие!.. Впрочем, это совершенно нормально, если мать любит свою дочку и растит ее так, чтобы та стала женщиной.

Когда Реми бросало на крутых поворотах к Матильде и колени их соприкасались, его глаза не раз заглядывали за вырез кофточки. Было похоже, будто они ищут там ответа. Было похоже, будто и Реми тоже слыхал про знаменитый рецепт, который передается от матери к дочери…

— Далеко еще? — спросила Матильда, руки и плечи которой уже могли бы поспорить цветом с розовым верхом купальника, несмотря на все предосторожности, предпринятые мамой, густо намазавшей ее кремом от солнечных ожогов.

— Близко. Уже подходим. Послушай хорошенько! — не оборачиваясь ответил Реми, ну, прямо вылитый командир.

Матильда прислушалась. Сначала совсем ничего не услышала за жужжанием, потом… потом, да, услышала… Река была здесь, совсем близко…

«Послушай хорошенько!» — так сказал Реми. И она поняла, почему он сказал именно так, теперь, когда послушала хорошенько. Потому что река Реми умела делать то, чего не умели делать ни Сена, молча катившая свои воды под мостами Парижа, ни океан, неустанно бившийся кипящими волнами о камни или набегавший на песок: река Реми пела!

Она была певучая — почти как голос самого Реми.

Матильда остановилась. Бенедикта с трудом догнала ее. Обе мамы остались далеко позади. Бенедикта выглядела измученной, но она любит так выглядеть: можно поныть. Поныть, потому что ужасно жарко, потому что ужасно хочется пить, потому что ужасно болят ноги — тенниски сели после того, как их постирали в стиральной машине, а их пришлось постирать, они же все были вымазаны козьими какашками, и все из-за — она просто настаивала на этом «из-за»! — все из-за Реми…

— Слышала? — прервала ее нытье Матильда.

— Что — слышала? — не поняла ворчунья.

— Река! Ты только послушай, как она поет!

— Господи, вода шумит и все… Тоже мне! И вообще — сколько можно!

Вот. Точь-в-точь — как с подсолнухами. Бенедикта ничего не чувствует, ничего не видит и ничего не слышит. Ни-че-го! И это безнадежно.

Матильда обернулась. Реми вот-вот скроется за деревьями. Бегом. Скорее. Попасть к реке одновременно с ним. Сказать ему, что она слышала, как река поет. Сказать ему… Сказать ему…

Она остановилась на бегу от внезапного потрясения, не в силах двинуться дальше. Перед нею оказалось что-то, подобного чему она никогда прежде не видела. Нет, не так она представляла себе речку, реку… Похожа на большой, широкий ручей, текущий меж крутых, обрывистых берегов с нависающими над водой скалами, похожа на каскад брызг, падающих на миллионы камней, которые отзываются звуками ксилофона… Но все равно больше всего ее потрясло даже не это — больше всего ее потряс вид мальчика, стоявшего на камне посреди струящихся блеском вод, мальчика в темно-синих шортах, сверкающего на солнце…

Еще ослепленная, еще с таким же, как при встрече с подсолнухами, головокружением Матильда подумала даже — не Реми ли заставил солнце ТАК сиять, а камни и воду ТАК отражать это сияние?

И снова она подняла правую руку к глазам, чтобы защитить их от этого света — такого резкого света, исходящего от солнца и от мальчика. Но матери, за которую она тогда, у ограды, ухватилась, рядом не было. Да ей и не хотелось, чтобы мама оказалась рядом. Потому что она хотела одна дойти до Реми и потому что она должна была это сделать одна.

Матильда вошла в воду, не сбросив теннисок, которые не пострадали от стирки в стиральной машине по той простой причине, что вовсе не побывали в ней: владелица отнюдь не считала козьи какашки грязью и вовсе не хотела отчищать от них тапочки, — наоборот, сохраняла как сувениры…

Из-за деревьев послышались голоса Бенедикты, Селины и Кристианы. Матильда шла вперед. Ей было очень странно, что дно не уходит из-под ног. Бегущая и поющая вода так и не поднялась выше икр. Вода настолько холодная, что даже почти обжигала. Никакой тины. Никаких липнущих к ногам водорослей. Вода прозрачная, как стекло, но она не разбивается, даже о камни.

Реми смотрел, как Матильда приближается к нему неуверенной походкой: среди камешков, по которым она шла, попадались иногда очень скользкие. Он смотрел не прежним насмешливым взглядом — как тогда, когда красовался на ржавой бочке в день козьих какашек. Он смотрел на нее так же, как когда качал ее на качелях, только тогда он был сверху, а сейчас напротив.

Когда она почти достигла цели и до Реми оставалось пройти какой-нибудь метр, он протянул руку — свою руку с квадратными кончиками пальцев, свою руку, умеющую управлять трактором. Он хотел, чтобы она перепрыгнула на его камень. Чтобы она полетела к нему. Долетела до него. Матильда подумала, что это можно было бы проделать, как в цирке, под барабанную дробь. Их опасный акробатический номер. Номер акробатов любви.