Разумеется, когда она раздевалась в ванной, ей приходилось признавать изъяны тела, обвисшего, неисправимо помятого безжалостной рукой времени, но она не печалилась, потому что именно это увядшее тело было желанным, именно оно катилось галькой по жаркому песку пляжа разделенного на двоих наслаждения, именно оно раскрывалось навстречу Феликсу и переполнялось его радостью.

И Марта ничего не стала менять — ни в одежде, ни вообще в своем облике, ни в манере поведения. Ей и в голову не приходило выйти на улицу без шляпки, подстричься или укоротить юбку. Но все-таки что-то в ней переменилось с тех пор, как она перестала быть замкнутым пространством, потому что Валантен из «Трех пушек» смотрел на нее теперь совсем по-другому. Он даже позволял себе иногда легкую игривость тона, вольные шуточки, а Феликс и Собака явно поощряли его в этом, потому что им доставляло несказанное удовольствие видеть, как Марта краснеет.

И с детьми тоже все стало иначе.

Во время последнего воскресного полдника Селина упрямо дулась, как это с ней бывало когда-то в детстве. Ей казалось, что шаль с алой бахромой, подаренная Феликсом Марте в память о необузданной Розине, отдает дурным вкусом.

А у Поля бегали глаза, когда он целовал мать, смешно вытянув губы трубочкой. Должно быть, Селина рассказала ему про спальню.

К концу полдника, к счастью, оказавшегося довольно веселым — ведь за столом были ребятишки, всегда и всему придававшие особое очарование, — Марта, тем не менее, почувствовала бы себя обескураженной поведением сына и дочери, не очень понимала бы, как самой вести себя дальше, если бы не вмешательство Лизы — коварной, лукавой, храброй Лизы:

— Как бы мне хотелось познакомиться с вашим… вашим другом, Бабуля!.. С Феликсом… Ведь его Феликсом зовут?

И прежде чем Поль с Селиной успели перевести дух, добавила:

— А что если пригласить его, например, в следующее воскресенье на наш полдник?

Вот так все было решено и подписано — в обстановке всеобщего изумления…

Марта, завернувшись в шаль с бахромой, записала приглашение на полдник в заветную сафьяновую книжечку. Она написала «Феликс» в воскресной клеточке, написала имя любовника, так теперь звалось ее счастье, потому что кличка Человек-с-тысячей-шарфов уступила свое место. Феликс. Феликс — рыцарь могучей донной волны, расколовшей мертвый камень.

Оставаясь одна, она любила представлять его себе лежащим рядом с нею на опадающей волне прилива, когда качка стихала, укрощенная, подчиненная этим крепким, пусть чуть-чуть и давшим осадку мужчиной, тело которого сохранило знаки наполненного событиями существования — о нем Феликс, впрочем, рассказывал весьма скупо, — мужчиной немолодым, конечно, но настолько еще богатым живительной силой, как богата ею разве что юная древесная поросль, тянущаяся к небу.

Она любила погружаться в мечты и грезить, вспоминая то его узловатое колено, то словно бы вытертую, почти прозрачную кожу на плече, то душистую складку на шее, к которой испытывала особую нежность, и ей не мешал даже мрачный взгляд Эдмона, потому что в такие моменты она задумывалась: а у него-то были ли на самом деле тело, колено, плечо, шея, ничего такого она не помнила, в ее памяти сохранился только абстрактный, холодный облик человека в костюме-тройке или в халате с украшением в виде платочка, высовывавшегося из верхнего кармана…

Вытянувшись на кровати в своей словно забрызганной алым, пунцовым, красным спальне, Марта то и дело мысленно возвращалась к встрече с незнакомкой, с этой женщиной, которую она про себя называла Женщина-маков цвет, с этой женщиной, которая подарила ей такую странную, сообщническую улыбку. Теперь у Марты не оставалось сомнений: все время, пока они двигались почти что бок о бок, между ними продолжался немой разговор, их души, нет, точнее, те существа, что жили у каждой внутри, подчинялись одному ритму, все колебания шли в унисон. И теперь чего уж там удивляться тому, что так внезапно всплыла из прошлого, из небытия — красная кофточка, их общая огненная блузка. Одна на двоих.

Марта, давным-давно переставшая верить в Бога, все-таки верила в судьбу.

Тогда, на улице, на бульваре, судьба прикинулась Женщиной-маков цвет, облачилась в ее одежду. Незнакомка сказала Марте «да». Она разрешила ей все, она дала ей волю. Она сказала «да» ее желанию стать пламенеющим летним цветком. Она сказала «да» Феликсу: старику, джентльмену, художнику, вооруженному всем, что необходимо, чтобы прославить, воспеть это «да». А потом эта вестница, эта посланница неведомо чего и откуда, пошла своей дорогой, и блестящие, искрящиеся темные волосы развевались на ветру, пока она удалялась — свободная, независимая, словно бы умиротворенная и успокоенная тем, что выполнила задачу.

Когда встречаешься с судьбой, это надо хранить в тайне. Именно так можно помочь магии вступить в силу и осуществиться. Вот почему Марта разговаривала об этой встрече только с самой собой, в тишине пустой квартиры. Даже Феликс ничего не знал о ней.

Впрочем, расскажи Марта обо всем — кто бы ей поверил? Разве что малышка Матильда… Потому что в наше время только маленькие девочки еще верят в сказки.

— Отлично, Марта… А теперь, пожалуйста, чуть-чуть поверните голову в мою сторону…

Марта повернула голову. Она полулежала на софе в мастерской — точно так же, как в тот вечер, когда они устроили себе легкий ужин с гусиным паштетом и кьянти. Вот только поверх синего шелкового платья на плечи Марты сейчас была накинута шаль с бахромой имени Розины, волосы она туго-натуго затянула в узел, а туфли оставила там, где им положено находиться.

Собака свернулась клубком у ее ног, забывшись сном, — голова на светлом бумажном чулке. Она теперь спала с каждым днем все больше, Собака, она словно репетировала сцену прощания — перехода к Великому вечному сну. И не стоит будить ее, даже когда придет время кормежки. Она сегодня такая спокойная, такая умиротворенная. Но, наподобие Марты, часто вздыхает — причем явно с облегчением. Или от удовольствия. Собака тоже будет изображена на картине, которая сейчас представляет собой всего лишь эскиз, набросок, выполненный углем.

А на Феликсе — свободная черная блуза и красный шейный платок, которого Марта никогда прежде на нем не видела.

Солнце, вместе с городскими шумами, вливалось волнами в открытое окно мастерской. Марта молчала. Она мало что знала о живописи, но ей все равно казалось, будто сейчас происходит что-то очень существенное, может быть, самое важное, потому что Феликс перед мольбертом совершал какие-то странные прыжки взад-вперед, и всегда всклокоченные серебряные его волосы при этом вставали дыбом. Он вел себя так, будто дело, которым он занимался, было совершенно неотложным, — вел себя, как возвращающий к жизни умирающего врач «скорой помощи», как разведчик, похищающий у невидимого противника в качестве военного трофея благословение на подпись под этим портретом, столь тщательно режиссируемым.

Марта не говорила ни слова, но догадывалась, что в этот момент она проникает в тайное тайных Феликса, постигает самую загадочную часть его существа.

И вдруг Феликс успокоился, затих. Отложил уголь и уселся на высокий табурет. Вытер повлажневший лоб тыльной стороной руки. Можно было подумать, будто только что он избежал смертельной опасности. Словно подтверждая ее догадку, он улыбнулся. Кому? Чему? Марта не знала, не смогла понять. Эта улыбка никому вроде бы не предназначалась, даже ей. И она решила, что это, должно быть, улыбка, адресованная ангелу-хранителю — так дети улыбаются во сне…

— Ну что? Закончили? — спросила она чуть погодя, не в состоянии больше молчать: уж слишком сильным оказалось для нее это впечатление, будто она помимо воли, но на свой лад, приобщилась к некоему таинственному обряду.

Феликс поднял глаза. Ей почудилось, что он как-то внезапно и резко постарел, но лицо его так же быстро просветлело.

— Нет, все только начинается, — ответил он и снова улыбнулся, на этот раз — ей одной.