Соланж дочистила последнюю морковку. За окном напротив по-прежнему не ощущалось никакого движения, но только что зажегся свет. Он дома. Она сочла добрым знаком то, что свет вот так вот взял да и зажегся именно в эту минуту.

И тут зазвонил телефон. Соланж неохотно взяла свой блокнотик и потащилась к двери в гостиную. Это Жак. Так она и думала.

Нацарапав на страничке «Жак», она прикрыла дверь, из-за которой к ней старались достучаться, силясь в чем-то ее убедить. Вернулась на кухню, хихикая, как маленькая девочка. В этом радостном детском смехе не было и капли злости. Ей стало смешно от внезапно осенившей ее догадки: а ведь у Жака-то появился соперник! Тот самый Степенный старый господин, который умеет правильно смотреть на жизнь, умеет просто-напросто потому, что уже состарился.

Соланж наклонилась поближе к зеркалу. Седой волос около уха потихоньку отрастал. Надо сказать, она его лелеет. Она с ним разговаривает, возится с ним, в точности так же, как возится со стоящими в гостиной цветами в горшках, изо всех сил стараясь помочь растениям выжить в этой окончательно заброшенной комнате.

Хотя к первому присоединились и другие седые волоски, и не только на висках, ими оказалась пронизана ее угольно-черная грива, которую она перестала подкрашивать, все-таки именно этот волосок остается предметом ее особой нежности.

Впрочем, нежности у нее теперь хоть отбавляй, хватает на все признаки того, что ее лицо и тело потихоньку начинают сдавать, — вот, например, те места, где кожа едва приметно смята. По утрам она выискивает эти складочки, тихонечко проводит по ним кончиками пальцев, ласкает взглядом. С нежностью относится она и к мелким коричневым пятнышкам, разбросанным по коже, словно теневые цветочки: удивительная вышивка времени на светлой ткани плоти, — она пересчитывает их по вечерам, после супчика, выложив руки рядышком, ладонями вниз, на кухонный стол.

Соланж улыбается зеркалу — оно так чудесно рассказывает ей именно ту историю, которую хочется услышать. Она улыбается завтрашнему дню, уже стоящему на пороге.

Ее волосы быстро обучились новой премудрости. Они теперь сами скручиваются в узел на шее, сами подставляются под шпильки, послушно, как собака, которая тянет голову навстречу ошейнику в хозяйских руках.

Сегодня очередь черной блузки.

Соланж берет лежащую на холодильнике сумочку, достает из овощного ящика туфли. Она очень довольна тем, что на верхней полочке платяного шкафа в спальне нашлись нитяные перчатки. Она больше ни за что не выйдет из дому без перчаток. Неплохо было бы купить шляпку к серому костюму. И еще она приглядела в галантерейной лавке, где торгуют чулками, бельем и мебельными тканями, темно-синее шелковое платье: у нее такое чувство, будто бы оно уже ей принадлежит.

В почтовом ящике почти совсем пусто. Но одно письмецо все-таки есть. Соланж узнала почерк Колетт.

Это письмо она прочтет. А все остальные складывает в стопку в гостиной, на столике рядом с автоответчиком, так, на всякий случай…

Металлическая калитка, поскрипывая, дарит ей воспоминание о дюнах и о море. В сквере на стульях сидят две девчушки со школьными ранцами, больше никого.

Песок в песочнице разровняли граблями.

Соланж устроилась на самой середине скамейки, прямо перед девчушками, которые в странном молчании сидят одна напротив другой. Неподвижные, понурившиеся, можно подумать, на обеих только что обрушилось какое-то страшное известие, которое совершенно убило их, пригнуло к земле.

Соланж, в который уже раз, проникает, пробирается в самую сердцевину этой тяжкой, слишком тяжкой для таких молоденьких девчушек тишины. Она берет на себя часть их молчания, как будто одно то, что она окажется внутри, пусть даже ничего не зная и ничего не понимая, может сделать его менее тягостным. Заляпанные наклейками ранцы школьниц не вяжутся с загадочными терзаниями, от которых так низко клонятся две головки с еще детскими кудряшками на тонких белых шейках.

Решетчатая калитка скрипнула. Кто-то сюда идет: пожилая особа, она ведет кого-то на поводке… Соланж узнает Даму-с-рыжим-котом.

Обе девочки, все так же молча, вскакивают и решительно, почти яростно встряхиваются, словно пытаясь скинуть с души несправедливо, нечестно навалившийся груз, потом бросаются к выходу и с дикарскими воплями перепрыгивают через металлическую ограду.

Соланж припоминаются рассказы о войне, там было что-то похожее: солдаты с ревом выскакивали из окопов и с безрассудной смелостью бросались навстречу вражескому огню.

Ее с неодолимой силой захватило сострадание, прежде всего — к этим девчушкам, потом к людям вообще, по крайней мере, к тем, кого что-то постоянно толкает в сражение. Потому что лично она, Соланж, с некоторых пор больше не сражается ни за что и ни за кого, и еще того меньше готова сражаться ради себя самой. Соланж избавилась от оружия, от какого бы то ни было оружия в ту самую минуту, когда замедлила шаг, сменила ритм, с тех пор, как ступает, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу… Это плавное покачивание управляет теперь ее жизнью. Оно — единственная мера, которой она согласна подчиниться, потому что здесь нет принуждения, нет насилия, словом, для нее это естественный ритм. Тайный метроном сопровождает ее в глубоком бездействии, заполняющем дни и ночи.

Вид разъярившихся девчушек, одичавших от собственного крика, в котором звучало желание победить, восторжествовать вопреки немому страданию, — а может быть, и именно из-за того, что оно есть, — вернул ее к собственной истории, полной скачек с препятствиями. И она оттуда, где оказалась теперь, с этой скамейки, где ничто ни к чему не обязывает, пожалела этих школьниц.

Тем временем Дама-с-рыжим-котом посадила своего питомца на зеленый лоскуток газона. Кот принялся поочередно обнюхивать травинки, одну за другой, и всякий раз чихал. Дама вслух комментировала его впечатления, проявляя при этом тонкое проникновение в кошачью психологию. Время от времени кот с благодарностью поднимал на хозяйку желтые глаза.

Вот два существа, которые друг с другом не воюют, между ними нет никаких препятствий, их разделяет только поводок, но так гармонично протянутый, что не сразу и скажешь, кто из них кого держит на поводке. Узы любви в самом прямом смысле слова, соединившие кошачью шею и старую женскую руку, ни руки, ни шеи не ранящие, словом, идеальная связь между двумя безоружными существами, живущими в мире и согласии.

Дама села на скамейку. Рыжий кот свернулся клубочком у ног хозяйки, его ноздри все еще вздрагивали от подарков, которыми осыпала его зелень. Тот и другая грелись на солнышке. Четыре блаженно прикрытых глаза.

Соланж с наслаждением впитывала эту уютную теплую безмятежность. Сквозь дрожавшую на ресницах радугу она смотрела на ровные бороздки, проведенные граблями в золотистом песке. Они уводили ее далеко-далеко назад, к столу, вокруг которого собиралась ее семья. В дни, когда подавали картофельное пюре, она чертила вилкой бороздки до тех пор, пока хлынувший неудержимым потоком темный мясной соус не забрызгивал все вокруг, несмотря на то что она заранее выкапывала для него колодец посреди этого белоснежного пейзажа. Каждый раз Соланж испытывала потрясение. Каждый раз мать начинала за нее извиняться. Потом все улаживалось благодаря несравненному вкусу этой упоительной смеси и перспективе начать все заново с чистой тарелкой, на которой она снова нарисует тот же пейзаж, проведет те же безупречные бороздки в светлом пюре…

Соланж вздрогнула от неожиданности: рыжий кот запрыгнул к ней на колени.

— Похоже, Морковке вы понравились…

Женщина произнесла это тем же певучим тоном, которым разговаривала с котом. Тот немного покружился, потоптался, словно хотел промять ямку, устроить себе гнездышко в подушке коленей, потом устроился, прижавшись головой к животу Соланж.