А потом, после бесконечного томительного ожидания, когда текут эти долгие, как вечность, минуты, когда мир кажется парализованным, а ты будто подвешена в воздухе, все начинает происходить с бешеной скоростью — и стрелки несутся, как сумасшедшие, и предначертанный час надвигается стремительнее грозовой тучи, так, будто всё и все просят прощения за задержку, за потерянное время, и Марта, которая не готова, ну просто совсем, нисколечко не готова, больше не знает, да что ж это такое — свидание, и как готовиться к нему.

Половина седьмого, и тревоге Марты уже и предела-то нет.

Надо ли оставаться в шляпке, сидя в такое время на террасе кафе? Как она примет лекарства, если ужин закончится слишком поздно? А с малышами что? Они ведь наверняка позвонят перед сном… Может быть, надо надеть другое платье? И сможет ли она пить, никогда ведь не пьет на ночь, чтобы не пришлось потом вставать пописать?..

Еще двадцать минут с лишком. Куда-то подевались ключи — улетучились, да и только. Да, газовый кран она завернула, все в порядке. Нет, это не телефонный звонок, это где-то на улице. А-а-а, вот они, ключи, на самое дно сумочки провалились. Ладно, с лекарствами разберемся. Ну, и на кого она будет похожа, если переоденется: это платье ей куда больше к лицу, другое так не пойдет. И, конечно же, шляпка. В шляпке она чувствует себя настолько защищенной…

Без десяти она выходит на площадку, начинает спускаться по лестнице, крепко держась за перила. «Не опоздаю, приду как раз вовремя», — думает она. Во дворе мадам Гролье выбрасывает мусор, старательно гремя крышками баков, чтобы напомнить жильцам, на какие жертвы ей приходится идти, обеспечивая им комфорт. Увидев Марту, консьержка на мгновение замирает в растерянности, хочет что-то спросить, но передумывает и довольствуется тем, что только гримасой выдает свою неудовлетворенность.

Марта же, наоборот, довольна, она просто-таки излучает надменность при встрече с мадам Гролье: это ее месть, реванш за ту панику, которую консьержка посеяла в ее душе сообщением о взрыве напротив «Трех пушек». И, не в состоянии справиться с искушением, она бросает на ходу: «У меня свидание!», успев насладиться полнейшей уже растерянностью вестницы несчастья.

Улица заглатывает Марту с ее лукавой улыбкой, да, теперь с лица старой дамы не сходит эта улыбка, впервые появившаяся на губах, когда она заказывала два кофе Валантену.

Осталось несколько сот метров — и свидание. Она прошла бы по этой дороге с закрытыми глазами, она знает ее наизусть, помнит каждую выбоинку на этом пути, таком привычном ее зрению, ее походке, ее размышлениям… Но внезапно — удар, шок! В небе взрывается пламенной россыпью красная, мечущая молнии или что-то там такое подобное огненным шарам вывеска «Трех пушек».

Марту охватывает ужас, ее трясет от страха. Это страх солдата, попавшего под обстрел неприятеля. Пуля не причиняет боли, но Марта чувствует, как она проникает куда-то в живот вроде бы. Похоже на нежный укол. Нет, пуля не причиняет боли, но все-таки эго прямое попадание, это сквозное ранение: Марта прострелена навылет.

Тем не менее, когда изначальный шок проходит, она продолжает идти вперед — теперь уже с этим новым ощущением дырки, пустоты в животе, с ощущением, постепенно становящимся приятным и даже необходимым для того, чтобы переставлять ноги. Неоновые буквы вывески «Трех пушек» растут, становятся все ярче, сверкают все более нестерпимо. Марта усмехается про себя: какая все-таки ирония звучит в этом военном названии. Первый раз ей такое в голову пришло. Но теперь она понимает, что стала первой, главной мишенью для этой тяжелой артиллерии, она приманивает выстрелы — и все это только из-за свидания с незнакомым мужчиной. Нет, не так. Из-за свидания с Неизвестным. Лучше звучит. Быть может, это свидание и нужно ей, чтобы обрести какую-то часть себя, потому что она себя растеряла среди тысячи тысяч забот.

На расстоянии нескольких метров, или даже ближе, ее ждет другая Марта. И она — с ее-то богатейшей фантазией — не способна вообразить, какая. Кто она? Нет, не представить, тоже почти незнакомка.

И только Человек-с-тысячей-шарфов остается неоспоримым, неизменным. Ей знакомы звук его голоса, теплая тяжесть его руки. Он, конечно, уже высматривает, где она, само собой разумеется, высматривает.

У Марты появилось странное ощущение, будто она идет на свидание с самой собой. А теперь достаточно только открыть дверь.

— Добрый вечер. Вас ждут, мадам…

Валантен сам проводил ее к столику. В семь часов вечера больше ничто не напоминает о том, что это все те же привычные «Три пушки». Даже повадки официанта обрели какую-то торжественность.

Человек-с-тысячей-шарфов церемонно поднялся ей навстречу. Протянул руку, эту мощную, такую мощную, такую теплую руку, ту самую — из ее грез. Она задержала в ней на мгновение свою ладонь, но этого было достаточно, чтобы ощутить, как чуть-чуть дрожит его рука.

Когда Марта с величайшими предосторожностями — не только из-за левого бедра, но и из-за того, что ужасно стеснялась, пусть даже и обретая при этом почти девичью грациозность, о какой прежде и помечтать-то не решилась бы, — уселась наконец, она подняла на него неуверенный взгляд и с огромным удивлением заметила, что Человек-с-тысячей-шарфов в этот вечер не надел ни одного из них. Шелковая пурпурно-фиолетовая рубашка приоткрывала шею — обнаженную, совершенно голую, прорезанную таинственными и чудесными складками, потрепанную жизнью и такую живую шею старого человека.

Марта, никогда не знавшая, что такое жажда, вдруг почувствовала, как у нее пересохло во рту. Она инстинктивно поднесла руку к собственной шее — точно такой же голой, точно такой же потрепанной жизнью. А она и забыла совсем, какой шелковистой бывает кожа… Забыла, какой может быть нежной ее, Мартина, шея под ее, Мартиными, пальцами.

Пронзительным телефонным звонком оборвался сладкий сон Марты.

— Мама! Это я.

— А-а-а, это ты, Поль…

— Я с работы звоню. У тебя все в порядке, мама?

— Конечно… Да… Все в порядке. А почему ты спрашиваешь?

— Да тут Селина на ушах стоит. Говорит, они звонили тебе вчера весь вечер, никто трубку не брал… Ну и в конце концов меня довела тоже, тревожно стало… Чего говорить — ты же знаешь Селину!

— Вчера весь вечер… Слушай, а сколько cейчас-то времени?

— Ничего себе — «сколько времени»! Да ты что? Одиннадцатый давно пошел! — Поль выдержал паузу. — Мам, а ты ничего там не перепутала с лекарствами? Какой-то странный у тебя голос сегодня…

— С лекарствами? Да нет… Нет. Просто хорошенько выспалась, и все…

Поль снова помолчал.

— Ладно, я отключаюсь. Позвоню вечерком. Побереги себя, пожалуйста… А в воскресенье свидимся! Пока, мама!

Марта оторвалась от подушки, приподнялась на локте. Недоверчиво взглянула на будильник, потом — еще более недоверчиво — на порошки снотворного, лежавшие на столике. Она попросту забыла принять их на ночь…

Вздох. Нет, не такой, как обычный ее утренний вздох. В этом не было ни ностальгии по прошлому, ни облегчения, ни даже удовлетворенности. В чистом виде — порыв ветра. Ветра души. Будто сквозняк.

Но когда она пришла в себя и собралась с мыслями, ее поразило одно: совершенно непривычный беспорядок в постели. Она с трудом узнавала собственную кровать, настолько все сейчас было не похоже на то, как бывало обычно, когда Марта просыпалась и оглядывалась. Обычно она спала как убитая, так, словно всякую ночь подсознательно готовилась заснуть вечным сном, перейти в Вечность…

А на этот раз простыня была сбита, одеяло валялось на полу, ежу было бы понятно, что ночь прошла беспокойно, но самое странное и любопытное заключалось в том, что Марта абсолютно не помнила ничего, что было ночью. Надо сказать, что прежде — давным-давно — с ней подобное случалось. Более того, за тридцать лет законного брака Эдмону так и не удалось покончить с ночными «буйствами» Марты, перемежавшимися со снами и кошмарами, от которых она металась на постели, и это до такой степени раздражало мужа, что тот — приходя в полное отчаяние и потеряв надежду избавиться от пылкости супруги, которую считал бесстыдной, — не раз грозил завести себе отдельную спальню, но, ох, Господи, так никогда и не решился привести угрозу в исполнение. На самом деле Марта внезапно успокоилась годам к пятидесяти, и ее метания сразу же кончились — впрочем, это полностью совпало по времени с переходом с кофе на чай и кончиной Эдмона, придиры Эдмона, мелочного, щепетильного, дотошного Эдмона…