Было решено: Матильда наденет белое кружевное платье, подаренное Кристианой, и жемчужное колье Бенедикты, то, куда посередине прицеплена по-прежнему о чем-то напоминающая ракушка сердечком.

И вот уже Матильда, за которой летит ароматное облако — чуть-чуть переусердствовала она все-таки с лавандовой водой, — вслед за Бенедиктой (о-о-о, какой у нее оригинальный наряд: черное платье на бретельках, украшенное большим ярко-розовым бантом!) спускается по лестнице. Идет, как новобрачная… И ей хватает времени представить рядом с собой Реми — в парадном костюме, все еще взволнованного только что произнесенным «да»… И вот они уже входят в святая святых — в нижнюю ванную, где суеты, прямо скажем, никак не меньше, чем было наверху.

Который раз Матильда изумляется и приходит в восторг: ванная у взрослых женщин совсем не похожа на ванную у девочек. Чудо и тайна — в этих многочисленных флаконах и баночках, в кучках перемешавшихся друг с другом драгоценных украшений, в ворохах тонкого белья… Но самое главное, самое особенное — это запах… Не просто запах, идущий от одежды или аромат духов, нет, совсем другой, совершенно особенный… тайны и чуда… Вот именно что запах тайны и чуда… Ничто на свете не может сравниться с ароматом женских секретов!..

Кристиана и Селина сегодня веселые, нарядные. Они вовлекают девочек в свой женский хоровод, и начинается балет…

Этот балет… Матильда узнает его: она мечтала о нем в холодном поезде, который вез ее в страну подсолнухов… Вот он, вот он… Это кадриль: мы танцуем вчетвером, мы смеемся вчетвером, мы — одна компания, мы — женщины, мы все заодно!.. Сбылось главное обещание!

Палочка губной помады, переходящая из рук в руки… Переодевания, примерки… Но все-таки эта кадриль, этот заговор четырех, он не таков, каким был в тогдашних Матильдиных грезах, потому что тогда еще не было Реми. В мелодии нынче не хватало двух нот: второй и третьей нот гаммы. И она подумала, что, наверное, музыка, под которую исполняются обещания, звучала бы ужасно фальшиво, выкинь из нее «ре» и «ми».

Но сегодня, ничего не скажешь — правда: мама сдержала слово, главное свое обещание выполнила. Идет Великая игра, самая захватывающая игра на свете, игра, в которой даже думать перестаешь о детском песке, о крабах, о воздушных змеях и пирожках, хоть с вареньем, хоть с чем… И она, Матильда, играет в эту Игру. Играет всерьез. Слишком серьезно? Достаточно, чтобы понять: больше она никогда уже не уснет в позе зародыша. Впрочем, разве можно спать в такой позе, когда ждешь кого-то, кто обязательно придет, потому что он уже здесь. Он всегда здесь. Из четырех женщин Матильда младшая, но у нее единственной есть возлюбленный.

И потому она единственная, кто играет всерьез.

Она просто сама не своя, она переживает так, как никогда прежде. Ни один купальник ей не нравится. Она больше не хочет идти на речку. Все готовы, кроме нее. Первая — Бенедикта. Еще бы! До чего ей идет этот цельный небесно-голубой купальник! Просто невозможно он ей идет, а она еще и резинку для волос точно в цвет подобрала… Матильда, рухнув на кровать, в отчаянии рассматривает кучу разноцветных трусиков-бикини, валяющихся на полу.

Пускай в Париже перед отъездом она считала, что они то, что надо, очень даже то, что надо, но теперь… Нет, трусики — это же в глаза бросается! — сейчас совсем ей не годятся или, точнее, она уже не годится для них.

Матильде было бы очень трудно сказать, кого она в эту минуту ненавидит больше: Бенедикту или свою маму. Наверное, все-таки маму — вот просто всей душой, потому что Бенедикта же не нарочно так потрясающе выглядит, она отродясь такая. Да и в долгу Матильда перед лучшей подругой со вчерашнего вечера: это же чудо просто, что сделала Бенедикта в ресторане!

А Селина… Она-то могла бы и подумать, что дочери тоже нужен цельный купальник! Это меняет все, абсолютно все — цельный купальник! Например, у Бенедикты там, сверху, тоже ничего нету, ей прятать нечего, но ведь когда надеваешь цельный купальник, — точно, точно, нечего тут спорить! — все начинают думать, будто у тебя там есть что-то, что ты прячешь от чужих глаз. Матильда опускает глаза и рассматривает свои розовые соски. Грудь плоская, разве это грудь, это же просто кнопки какие-то, как на пенале… Она рассматривает свои кнопки, исследует их — вот так будет исследовать их Реми, когда они придут на речку. Циркуль, угольник… Линейка…

Никогда она еще так пристально не вглядывалась в свою грудь. Никогда не смотрела на нее глазами мальчика, этого Реми с волчьими зрачками, и никогда не казалась ей эта грудь до такой степени плоской.

Нет, не пойдет она на речку! Не хочет и не пойдет! После такой долгой разлуки он станет заново открывать ее достоинства и недостатки — обязательно! Он станет опять измерять ее своими инструментами — непременно! Ну, и что он увидит? Козявку какую-то с кнопками вместо грудей!

Праздничный ужин в ресторане, ночное ликование, утреннее веселье — все, все было растоптано вместе с этими проклятыми трусами! И счастье от встречи с Рене, такой долгожданной, такой вымечтанной новой встречи — оно тоже растоптано! Надо признать, Бенедикте пришла вчера в голову гениальная идея: она как ни в чем не бывало предложила пригласить Реми пойти с ними на речку под предлогом того, что он наверняка знает лучшие места для купанья. Для человека, начисто лишенного воображения… ну-у, это просто шедевр изобретательности! Искусство! Волшебство! Вот только… Вот только сегодня с утра эта самая изобретательница-артистка-волшебница красуется в цельном небесно-голубом купальнике, и Матильда начинает сомневаться в чистоте ее истинных намерений. Вполне может оказаться, что Бенедикте просто захотелось показаться Реми в самом выгодном для себя виде… Вот до каких мрачных мыслей иногда доходишь!

Впрочем, тут как раз ничего нового. Матильде уже не раз приходилось сомневаться в Бенедикте, потому что когда они бывали в хижине, ее лучшая подружка тоже довольно странно посматривала на тропинку, ведущую к полю подсолнухов. А что она вытворяла на качелях!..

Сомневаться в искренности лучшей подруги — хуже ничего не придумаешь! Это — как если бы во рту оказалась какая-то гадость, и стало бы вдруг горько и кисло. Если не считать отварного эндивия,[6] такого противного вкуса она еще в жизни не ощущала.

Матильда видит, как к ней подползает улитка с ракушкой на спине. Ракушкой, куда она прячет свои печали. Пузырек-шарик-мячик… Надуться… Единственное решение, единственное укрытие… Она готовится свернуться клубочком и уйти туда, в свою печаль, в это убежище для нее одной.

— Эй, Матильда, очнись! Что с тобой происходит? Все тебя ждут!

Селина стоит у кровати. Она такая красивая, ее мама, в этих белых льняных шортиках и черном верхе от купальника на узеньких бретельках вместо майки — конечно, ей-то есть что скрывать под этим купальником! Матильда знает, какие потрясающие груди у ее матери… И вообще, какая она, мама, красивая — с позолоченной загаром кожей, в солнечных очках — одна роговая оправа чего стоит… Но ей, должно быть, понадобилось много лет на то, чтобы стать такой красивой…

Матильда не отвечает. Она молча изучает свои кнопки.

— Да ну же! Что ты там еще навыдумывала?

В голосе Селины — нетерпение.

Нет, вот это «что еще ты навыдумывала», это уж слишком! Селина просто не может не сказать лишнего. Почти во всем, что она говорит, хоть одно словечко — перебор. Такая уж она уродилась, Селина. Но другим-то от этого каково? Он тоже часто бесится из-за ее лишних слов, и Он тоже…

Матильда втягивает голову в плечи, вся подбирается… Готовится вот-вот забраться в ракушку.

— Мне тоже нужен верх! Я хочу верх! Чтобы купальник был с верхом! Хочу цельный!

— Но деточка, дорогая… Сама подумай, зачем? Тебе пока не надо… Тебе так хорошо в бикини…

— Надо. Очень даже надо… У Бенедикты же есть!