Марта шла, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту. Тело плавно покачивается, голова чуть наклонена…

Она размышляла. Она думала о том, какими будут первые слова сегодня вечером. Кто их произнесет.

Когда она ступила левой ногой на тротуар, в бедре закололо. Но она не рассердилась на него. Нельзя же сразу порвать со всем в прошлом. Должно же все-таки остаться в Марте хоть что-то от нее прежней, так почему не эта стреляющая, дергающая боль, ставшая, в конце-то концов, такой привычной, такой родной после стольких лет неизбежных осложнений?

Париж ни-че-го не знает о ней, о ее тайне. Она идет…

Сначала Марта просто ощутила кого-то рядом, поблизости. Потом ощущение усилилось и уточнилось: кто-то идет вслед за ней, кто-то замедляет шаг. Кто-то приспосабливает свою походку к ее походке.

Женщина.

На асфальт упала тень. Легкий силуэт в короткой юбке, волосы летят по ветру.

Женщина колебалась. Ее вроде бы тоже не раздражали прохожие, не тревожило нетерпение толпы.

Почему бы этой женщине не пойти своей дорогой? Почему она так старательно подлаживается под Мартины шаги?

Вопрос остался без ответа, но совместная прогулка продолжалась. Долго-долго.

В общем-то Марту не стесняло и не возмущало это единение с незнакомкой. Теперь они шли почти рядом и, казалось, вели между собой безмолвную, неспешную беседу.

Потом незнакомка внезапно остановилась, остановилась на какую-то секунду, на мгновение, но этого мгновения хватило, чтобы Марта обернулась и наконец увидела ее…

Красный цвет преобладал в ее одежде, а волосы сияли каштановым блеском. Да нет, дело не в том, что красный, это был не просто красный! Это был цвет мака, оттенок, который Марта сразу же узнала. Ее собственный цвет, ее вожделенный цвет… Ее запретный цвет.

Пятьдесят лет мигом свалились с плеч и куда-то исчезли. Пятьдесят лет, проведенных за серой песчаной насыпью, за каменной стеной. Незнакомка была одета в легкую свободную блузку цвета мака, вольно распахнутый воротник почти открывал грудь, и блузка была до странности похожа на ту, что Марта носила все лето перед тем, как ее выдали за Эдмона, перед помолвкой, перед свадьбой, перед тем, как новобрачный безжалостно изгнал из ее гардероба всю, как он считал, подростковую одежду.

И произошло необъяснимое: несмотря на то что сердце замерло от изумления, несмотря на сильнейшее волнение, охватившее Марту, она улыбнулась.

Она улыбнулась незнакомке. Она улыбнулась ее свободе. Она признала и утвердила эту свободу.

И Женщина-маков цвет ответила ей улыбкой. И в улыбке промелькнуло подобие согласия, будто незнакомка тоже признала и утвердила что-то в Марте.

А потом их дороги разошлись.

Что Марта тогда сделала с запрещенной блузкой? Выбросила, отдала кому-то из подружек? Нет, не помнит, вылетело из памяти…

Говорят, что мак — цветок желания.

Может быть, она только что встретилась на улице со своим желанием, желанием тоже стать как маков цвет?

Если бы не Женщина-маков цвет, разве Марта согласилась бы, выйдя из «Трех пушек», отправиться в гости к Человеку-с-тысячей-шарфов, решительно опершись на его руку, отправиться под предлогом того, что надо навестить Собаку, которая снова потеряла аппетит и отказывается даже от любимых блюд?

Если бы не Женщина-маков цвет, разве Марта прилегла бы сейчас на эту старенькую софу посреди скудно обставленной мастерской художника, запивая гусиный паштет мелкими глоточками кьянти, а перед этим — сняв не только шляпку и перчатки, но — о Боже мой, подумать только! — скинув туфли?

И все-таки это была она, она лежала здесь, на софе, и она делала именно то, что делала.

В мастерской было так же пусто, как и в ее собственной голове. Не пустотой нужды, наоборот, пустотой излишней наполненности пространства, пустотой неуловимой мечты.

Одним словом, Марта забыла о том, кто такая Марта.

Сидя напротив в заляпанном краской кресле-качалке, Феликс смотрел на нее.

Его глаза блестели — так же, как только что блеснули глаза Собаки, когда Марта, нагнувшись, положила ладонь на осунувшуюся мордочку.

Прежде чем вздохнуть и прикрыть глаза, Собака отблагодарила гостью, нежно и от души вылизав кончики ее пальцев. Казалось, Собака очень рада ее визиту.

Марта, которая отлично понимала язык вздохов, сказала:

— Собака вздыхает, потому что просто устала жить. Она не больна, не страдает.

Человек-с-тысячей-шарфов не ответил. Ему тоже были хорошо знакомы такие вздохи, ведь они с Собакой ровесники…

Марта не могла припомнить, смотрел ли кто-нибудь когда-нибудь на нее ТАК — может быть, только мама, когда она тоже научилась смотреть внутрь, минуя внешнее, заглядывая прямо в сердце.

Марта подумала, что мама, должно быть, сильно страдала, зная, что творится в сердце у ее ребенка, у ее дочки, которую она оставляла на попечении отца, настолько близорукого, чтобы некоторое время спустя принести девочку в жертву такому человеку, как Эдмон.

Человек-с-тысячей-шарфов, казалось, прочитал ее мысли. Он вдруг заговорил:

— Марта, а вам кто-нибудь говорил, как вы красивы?

В семьдесят лет не жеманятся и не кривляются. В семьдесят лет верят словам и считают, что вопросы должны быть прямыми, а ответы — честными. Вот почему Марта помедлила, желая по-честному и ответить. А в самом деле, говорил ли ей кто-нибудь когда-нибудь, что она красивая?

Насчет Эдмона — тут и вспоминать нечего: нет, в жизни такого не говорил. А другие? Придется подумать…

После долгих размышлений она сообразила: да конечно же! Матильда! Причем не далее, как на прошлой неделе: когда бабушка расчесывала щеткой свои длинные волосы, чтобы уложить в пучок, малышка зарылась мордочкой в седую гриву и неожиданно прыснула со смеху: «Бабуля, да ты ж у нас красавица!» Марта припомнила еще, что тогда она очень крепко прижала к себе ребенка и сразу же, не удержавшись, подумала о Человеке-с-тыся-чей-шарфов. И было это как раз накануне того дня, когда температура подскочила, накануне лихорадки, любовной лихорадки…

— Да, моя внучка Матильда это мне сказала, совсем недавно сказала, действительно…

Человек-с-тысячей-шарфов улыбнулся.

— Но если я вам такое говорю, это ведь не совсем одно и то же, правда?

Марта оглядела свои хлопчатобумажные чулки: ноги казались просто голыми — без туфель-то. Глаза ее затуманились. Наверное, от кьянти. Или от гусиного паштета.

Она снова задумалась, потом ответила:

— Не совсем, это верно… Не совсем одно и то же…

Теперь глаза Человека-с-тысячей-шарфов стали вылитые горящие головешки. Губы Марты пересохли еще больше, чем нос Собаки, спавшей у их ног и вздыхавшей во сне.

— Однажды я напишу ваш портрет на этой софе, не откажетесь, Марта?

Настал черед неуверенности для Человека-с-тысячей-шарфов: «Может, зря я так сказал?» Его стариковское лицо запылало — впрочем, вполне вероятно, это были отсветы от красных занавесок, которые он задернул, войдя в мастерскую, чтобы замкнуть пространство, если не для того, чтобы замкнуть время. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Может быть, может быть, для этого…

Он снял с шеи шарф. Нет, не шарф, шейный платок цвета граната, тот самый — с кашмирским орнаментом.

Марта подумала: наверное, это его любимый платок, самый любимый из всего, чем он прикрывает шею, — и вдруг осознала, что он впервые позволил себе разоблачиться при ней.

Мысль эта чрезвычайно ее взволновала. Чуть ли не до белого каления довела. Ей почудилось, что сердце сейчас выскочит из груди, и она решила, что надо заговорить, чтобы оно вернулось на место и забилось в привычном ритме.

Человек-с-тысячей-шарфов стоял у софы — платок в руке, шея голая. Их отделяла друг от друга только Собака, но даже Собака теперь затихла и больше не вздыхала. Казалось, она хочет услышать, что ответит Марта.

— Можно, я вам кое-что скажу? — спросила она, чтобы произнести хоть что-нибудь, чтобы нарушить тишину.