Она с места не могла сдвинуться, неспособна была пошевелиться, она не в силах была отвести взгляд от этих двух некстати явившихся людей, в которых ей трудно было признать любовника и подругу. Соланж, наверное, не выдержала бы, сдалась, если бы в окне напротив чудесным образом не показался ее безупречный сообщник, Степенный старый господин. Ему хватило нескольких секунд, чтобы разобраться в ситуации. И тогда он сделал одну простую вещь, до того простую, что Соланж, раздумывая об этом позже, увидела здесь печать гениальности. Он с шумом распахнул окно как раз над тем местом, где стояли Колетт и Жак, которые, вздрогнув от неожиданности, вскинули головы, а потом пронзил непрошеных гостей безжалостным взглядом, видящим насквозь все живое и неживое, и сверлил их так глазами до тех пор, пока они, смущенные (и это еще самое меньшее, что можно было о них сказать), не обратились в бегство. Жак, окончательно сломленный, ушел первым.
Только тогда Соланж выбралась из своего кретонового убежища. И ей показалось вполне естественным, самым что ни на есть нормальным то, что Степенный старый господин знаком предложил ей перейти через улицу.
~~~
Если смотреть с другой стороны, улица и сама выглядит немножко по-другому, вроде бы и та, но не совсем. Изменившаяся декорация вносит приятное разнообразие в ежедневное представление, которое здесь дается.
От этой изменившейся перспективы, от этого нового взгляда на вещи Соланж становится весело. И от вида ее собственной кухни с кретоновыми занавесками — тоже. А то, что рядом с ней Степенный старый господин, придает еще больше яркости переживаниям. Это совсем другой способ смотреть вместе.
Они устраиваются у окна, как шли бы в театр, старательно выбирая спектакль. Больше всего им нравится, когда дети выходят из школы, это неизменно. Они привязываются к одним и тем же детям. И одни и те же родители умиляют их или возмущают, как будто несправедливость становится зримой, воплощаясь в поцелуях или подзатыльниках.
Оттого, что они вместе, их привычка к молчанию ничуть не меняется. Впрочем, Степенный старый господин почти никогда не раскрывает рта. Ему достаточно видеть. И только глаза, одни только его глаза рассказывают потом о том, что они увидели.
Точно так же, как у Дамы-с-рыжим-котом Соланж обучается искусству литании, бесконечного и бесцельного нанизывания слов, со Степенным старым господином она приобщается к молчанию. После того как подолгу разговаривает вслух у себя дома, срисовывая в тетрадку очередной злак или протирая картофельное пюре, она иногда переходит улицу только ради удовольствия помолчать.
В доме у Степенного старого господина царит многозначительный беспорядок, как будто бы предметы, разбросанные повсюду, в самых неожиданных местах, должны выразить, должны возместить своим изобилием отсутствие слов. Соланж, скорее, приятен этот контраст с ее домом (который, собственно говоря, сводится теперь к кухне и спальне), где она тщательно убирает. Да, Соланж убирает у себя очень старательно. Она помещает каждую вещь под защиту — от другой вещи, или хотя бы от пыли, которой позволяет размножаться, словно эта пыль и есть хранительница времени. Иногда она разбрасывает вещи только для того, чтобы снова все убрать, испытывая от этого острое удовольствие. И теперь она сохраняет все, что приносит в дом извне. Даже самому невзрачному бумажному или целлофановому пакетику находится применение: она заново их использует — либо для того, чтобы упаковывать всякие вещички, либо для того, чтобы складывать в них другие бумажные или целлофановые пакеты.
Когда она уходит гулять или решает прилечь после обеда в «Приятном отдыхе», ей доставляет огромное наслаждение мысль о том, что дома у нее всякая вещь находится на своем месте. Точно так же она все устроила и в комнате номер двадцать пять, комнате с видом на бегонии.
В доме у Степенного старого господина у них тоже выдаются спокойные, безмятежные минутки: он неутомимо мастерит загадочные конструкции из щепочек и картона, она читает или впадает в мечтательное забытье, охмелев от запаха клея, того самого белого клея, отдающего миндалем, который тайком нюхала, подняв крышку школьной парты, пока учительница выводила мелом справа вверху на доске сегодняшнюю дату — так, словно каждый школьный день должен был соответствующим образом и торжественно обозначаться.
Мечтать… Собственно говоря, это слишком высокопарное обозначение того, чем занимается Соланж, сидя в кресле, опустив руки на прикрытые юбкой колени и устремив широко открытые глаза в какую-то невидимую точку. На самом деле в это время она занимается тем, что ни о чем не думает, именно этому она научилась в сквере, и уже тогда Степенный старый господин был рядом с ней. Не думать ни о чем и не допускать при этом, чтобы это ничто вдруг само по себе стало чем-нибудь, — умственное упражнение высшего пилотажа, в которое Соланж не вкладывает ни духовности, ни мистицизма. Состояние предельно обостренной чувственности, когда одно лишь тело пребывает в постоянном движении, не совершая при этом ни малейших движений, особый способ раствориться в течении времени, самой сделаться его живой и послушной частичкой.
А потом, вынырнув из ниоткуда, Соланж испытывает чрезвычайно приятное ощущение от того, что позволила себе такую роскошь, побаловала себя безмятежным чувством неизбежности. Она не могла припомнить, чтобы Жак, даже когда бывал особенно в ударе, дарил ей хоть изредка это изысканное ощущение: словно тебе удается раскрыться в той точке равновесия, где соединяются жизнь и смерть.
Должно быть, Степенному старому господину кое-что известно на этот счет, потому что в такие минуты он поднимает взгляд от своего конструктора, смотрит на Соланж и слегка при этом краснеет.
Иногда Степенный старый господин включает радио в то время, когда передают новости, но, похоже, не столько для того, чтобы послушать, сколько для того, чтобы не утратить контакта, сделать принципиальное, но без всякого убеждения усилие, заставляя себя продолжать участвовать в жизни. От Соланж новости в любом случае, точно так же, как сообщения на автоответчике, требуют непомерной сосредоточенности. Они доходят до нее на очень уж древнем языке, слишком для нее устаревшем, том, на котором она говорила в стране, откуда давным-давно уехала. Она до такой степени от него отвыкла, что позабыла грамматику и с трудом припоминает слова.
Когда Степенный старый господин выключает радио и их с Соланж снова окутывает тишина, они дружно и с облегчением вздыхают. Но, в который уже раз, она не может не испытывать благодарности к другим, ко всем тем другим людям, которые не покидают поля боя, продолжают сражаться все с таким же мужеством и таким же упорством, не требуя от нее, чтобы и она тоже встала в их ряды.
Даже тогда, когда она вспоминает обоих своих преследователей, Колетт и Жака, сраженных Степенным старым господином в честном бою, Соланж умиляется. Особенно ее трогает мысль о Колетт, которой она, в конце концов, по собственной воле назначила свидание.
Ей не слишком-то нравится заново переживать сцену этой встречи на скамейке в сквере, где Колетт расплакалась от сознания собственного бессилия. История про Даму в синем нисколько не тронула подругу, еще плотнее обычного втиснутую в джинсы и до того агрессивную, что смотреть было больно. Колетт ушла первой. В ушах у Соланж до сих пор отдается сухой и бесповоротный лязг захлопнувшейся за ней металлической калитки. А потом она подумала, что, наверное, не должна была предлагать подруге такое. Предлагать Колетт присоединиться…
Соланж никогда не остается надолго у Степенного старого господина. Она приходит к нему с тем же настроением, с каким отправляется в сквер или в «Приятный отдых»: без всякой необходимости, просто от нечего делать, вместо желания ею движет праздность, и только она заставляет Соланж переместиться из одного места в другое, не торопясь и без всякого принуждения. Но больше всего она ценит в общении с этим молчаливым другом возможность оставаться рядом с мужчиной без обязательства давать и обязанности брать, по той простой причине, что ни дать, ни взять особенно нечего. Как раз в этом «нечего дать, нечего взять» и заключается суть их отношений: они вполне бескорыстно делятся друг с другом тишиной и картиной мира, и никаких доказательств бескорыстия им не требуется. На этот раз Соланж позволила себе роскошь приблизиться к мужчине, не подвергая партнера придирчивой оценке его мужественности. До чего же она (наконец-то!) чувствует себя свободной после стольких лет, в течение которых то и дело приходилось, прибегая к самым неожиданным выходкам и непрестанным клятвам, доказывать столь очевидную разницу полов!
