Марте казалось, что Феликс так и царил всегда среди ее близких, расточая счастье без всяких на то усилий — самим своим присутствием.
Все его страхи испарились. Она видела, что на смену им пришли спокойствие и даже признательность. И думала о том, что и ей приятно делить Феликса со своими. Она была так переполнена им, что хотелось быть щедрой. И потом, благодаря этому она как бы воссоединилась снова со всеми Мартами, какими успела побывать в своей жизни, со всеми Мартами, с которыми до сих пор не могла достичь единения.
Время от времени он поворачивался к ней. Их любящие сердца соприкасались и растворялись одно в другом, как тогда, в опере, под эту музыку, известную только им двоим, как в тот первый вечер, когда он расколол ее — каменную — среди цветущих маков. Ей так нравилось, что он этим гордится…
Лиза спросила: «А что там — в папке с рисунками?»
Феликс показал наброски, сделанные сангиной, — единственной моделью оказалась Марта. Селина и Поль расхохотались. Похоже было, будто они видят свою мать впервые, что впервые обнаружили: вот она какая… Ничего себе — открытие… Но у обоих стал сразу же чуть-чуть пристыженный вид, словно они почувствовали себя в чем-то виноватыми.
Тихий ангел пролетел… В воцарившейся тишине голос Селины, нарушившей молчание, этот неожиданно властный, но по-ребячески ломкий голос прозвучал жалобно:
— А меня, Феликс, вы не смогли бы нарисовать?
Феликс взглянул на Марту, она ответила ему взглядом: да, да, конечно же, да.
— С огромным удовольствием, Селина, дорогая…
Все одновременно почему-то подумали о неверном муже Селины, об этом мотыльке, порхающем с цветка на цветок, а Марта — первая. Наступила ее очередь почувствовать себя пристыженной, в чем-то виновной по отношению к собственной дочери. С тех пор как в жизнь Марты вошел Феликс, с тех пор как он занял в этой жизни такое огромное место, с тех пор как Марта принялась одолевать — ступенька за ступенькой — лестницу Любви, — сколько раз она вздохнула над судьбой Селины, да и сокрушалась ли она все это время всерьез над этой печальной судьбой?
Конечно, мысль о том, что дочь живет, обделенная любовью, тревожила ее, омрачала ей настроение. Но ведь это не помешало Марте рассердиться на Селину в тот день, когда они шили новые занавески и покрывало для спальни! Ну, допустила дочка неловкость — разве же это повод для того, чтобы задирать перед ней нос? Да и вообще — разве можно тщеславиться тем, что тебя любят? Теперь-то, в своем новом положении, Марта прекрасно понимала, что любовь живет по своим законам, устанавливает свои границы…
Тут Марте захотелось вздохнуть от всей души, и вздох, несомненно, получился бы душераздирающим, но она не успела: в комнату ворвались Матильда с полузадушенной золотой ленточкой, но странно довольной этим Собакой на импровизированном «поводке», и девочка набросилась на Феликса.
— Отдашь мне свою собачку, отдашь, да? Отдай! — то ли требовала, то ли умоляла малышка.
— Надо, наверное, спросить у Собаки, согласна ли она, может быть, спросим? — предложил Феликс, привлекая к себе эту маленькую женщину, этот язычок пламени.
Матильда, не выпуская из рук ленты, взобралась на колени к художнику.
Все с умилением наблюдали за неизменно волнующей любое сердце сценой: растроганный старик с маленькой девочкой на коленях, — а Марта снова испытала странное ощущение того, будто всегда видела любимого таким. Это было всегда, так было всегда — он прижимал к себе Матильду, ее малышку Матильду… Быть одновременно матерью, бабушкой и возлюбленной — как это, оказывается, просто, совершенно нормальное состояние…
— Никогда она мне не ответит, — пробормотала девочка, сильно разочарованная и даже слегка обиженная предложением Феликса.
Собака, еле дыша, язык набекрень, улеглась под столом у ног хозяина. Казалось, она пресытилась играми и прыжками.
Матильда выглядела такой же усталой, как Собака. Ее тоже клонило в сон, и, казалось, сейчас она и задремлет, не снимая шали Розины, шали Россини.
Так и случилось бы, если б не вмешался живший в девчушке маленький демон, который внезапно заставил Матильду встряхнуться, выпрямиться на коленях у приглянувшегося ей гостя и — сна ни в одном глазу! — оглядев по очереди всех, собравшихся за столом и едва пришедших в себя от обилия эмоций, она спросила звонким голоском, четко отделяя одно слово от другого:
— Скажи, скажи, Бабуля, Феликс — он тебе жених, да?
Никто и никогда не сказал бы о Марте — особенно в те моменты, когда что-то трогало ее душу, — что она не полезет за словом в карман. Нет, она не была находчивой, а жизнь с Эдмоном, надо сказать, ничуть не помогала победить этот недостаток. И сейчас она знала, что не сможет, просто не сможет, тем более при всех, ответить так, как надо. Да и вообще для ответа на такой вопрос внучки одной находчивости не хватило бы, потому что — это же совершенно очевидно! — тут дело было не столько в вопросе, сколько в своего рода потрясении, которое Марта от него испытала.
Нет, положительно, Феликс был из тех мужчин, из-за которых все время приходится краснеть: Марта чувствовала, как горячий румянец расползается по ее щекам, как огонь заливает все лицо, даже шея начинает пылать…
За эти секунды, показавшиеся ей вечностью, Марта мысленно обежала вокруг стола — и не увидела за ним никого, кто оказался бы способен прийти ей на помощь. Никто. Даже Лиза, храбрая Лиза. И уж, конечно, не Феликс, которого вопрос затрагивал слишком впрямую, она даже не осмеливалась, не хотела взглянуть в его сторону из страха утянуть его за собой в штормовое море собственных переживаний.
Марта в отчаянии уставилась на скатерть с белыми кружевами, свадебную скатерть своей матери, Луизы. Мама! Вот она бы помогла, она бы могла ответить, ответить, как подобает, как требуют приличия…
И тем не менее — Марта услышала ответ, услышала вовсе не от того, от кого можно было бы его ждать, вернее, от той, от кого ожидала этого меньше всего. Вновь прозвучал властный, но ломкий голос девочки-подростка, но на этот раз — совсем не жалобно.
— Разумеется, Феликс — жених Бабули, дорогая моя! Что за вопрос!
Марта подняла глаза на дочь. Ей почудилось, что она никогда в жизни не видела у Селины такой улыбки: ТАК может улыбнуться только женщина женщине.
А Матильда крепко спала, сжав кулачки и прильнув к груди Феликса. Она спала, завернутая в шаль Розины, и даже не слышала ответа…
~~~
Теперь, когда Марте было разрешено любить и быть любимой, те оковы, которые еще мешали ей, были разбиты, все, что стесняло ее, сдерживало, обуздывало, ушло в прошлое. Все, что оставалось от застенчивости, улетучилось. Она стала завоевательницей, признанной покорительницей сердец, больше того — она стала вести себя непринужденно, да какое там — развязно!
Это подтверждалось полной переменой в отношениях с Селиной.
А Поля, наоборот, охватила какая-то боязливость. Марте казалось, что его раздирало внутреннее противоречие: с одной стороны, он был рад тому, что мать счастлива, а с другой — скорее всего, не мог удержаться от того, чтобы увидеть в ее счастье некую непристойность. И пытался выйти из положения, прикрываясь шуточками.
— Ну что, ты по-прежнему горишь страстью к Феликсу? — спросил он ее в это самое утро.
Шутка получилась не слишком удачной, но Марту она не рассердила. Мнимое остроумие сына помогло ей наконец найти слово, которого ей не хватало, найти определение для этой любви, поднявшейся на новую ступеньку, на уровень, дозволявший безрассудство. «Страсть»! Конечно, именно так — страсть!.. Интересно выходит: сын второй раз открывает ей глаза на то, что делается в ее собственном сердце. Второй раз — сам того не желая. Ах, если б он знал…
Теперь Марте и Феликсу ни за что не удалось бы незаметно проскользнуть в «Три пушки»: они выглядели и были королями, они царствовали здесь, сидя за своим столиком в уголке террасы.
После долгой жизни, проведенной в тени отца, мужа, детей, Марта наконец вышла на полосу света. Почувствовала, всем своим существом оценила: ее видят! Так, словно научилась ощущать, как ее воспринимают со стороны другие, так, словно ее озарило разгоревшееся в ней сияние, словно она сама себя окружила ореолом. Когда она пыталась объяснить это Феликсу, простодушно, находя слова, которые вроде бы говорила впервые в жизни (потому что теперь она знала, научилась отдавать себе отчет в том, что слова — не только элементы твоего личного лексикона, они находятся по мере надобности, найти нужное слово — дело случая, должно повезти), так вот, когда она пыталась объяснить ему свое новое состояние, он смеялся и торопился раскрыть блокнот, чтобы набросать в нем угольным карандашом портрет Марты, которая вот так, совсем по-новому, говорит, употребляет вот такие, совсем новые слова.
