Светлые кудряшки Матильды красноречиво ответили: нет! нет! нет! Хотя… А что это мама имела в виду под «горяченькими абрикосами»? Разве же абрикосы бывают горячими? Вот если бы круассаны или шоколадные булочки…

Селина нахмурилась. Не так уж часто доводилось ей слышать, чтобы ее прожорливая дочка отказывалась от завтрака… У малышки же волчий аппетит, особенно по утрам… Селина широко раскинула руки.

Девочка ринулась на колени к матери. Пробуждающая ласка. Утренняя ласка. Наполовину каприз, наполовину истома…

Руки Селины сегодня пахли как-то по-новому, не так, как всегда.

У ножки столика, над которым возвышался зонт, огромный муравей, почти раздавленный тяжестью груза вдвое больше его самого, неистово перебирал лапками.

Нескончаемое жужжание насекомых всех видов и родов, которое доносилось из цветущих кустов, окружавших террасу, выдавало, до чего же пылкая здесь природа.

Что же до пылкости цикад, то об этом и говорить было нечего — она просто приводила в растерянность.

Все здесь было словно одержимо каким-то страстным желанием. Одна Матильда ничего не хотела.

— А когда Бенедикта-то приедет, скажи, скажи, мам!

— Завтра. Завтра к вечеру.

— Только завтра…

Ей не понравился такой ответ. Ей даже страшно стало. И вообще — что такое «завтра»? Разве поймешь… Это не сегодня, во всяком случае. А то, что будет не сегодня, будет настолько нескоро, что лучше об этом и не думать вовсе. Все равно как говорят: «Поживем — увидим». Тоже противное выражение. До завтра можно умереть, умереть самой худшей из смертей: умереть от скуки.

Такое случалось ведь, и не раз.

— Чем это у тебя руки пахнут, мама, а, мам? Скажи!

— Лавандой, детка. Пойдем посмотрим? Надевай сандалики.

Матильда, пыхтя, принялась просовывать ремешки в пряжки. Пусть она видит, эта мама, каких усилий ей стоит согласиться, ей, которой вообще ничего на этом свете не хочется. Хотя… Как же она забыла: ведь вдоль домика, который был нарисован для Бабули, тоже цвела лаванда!..

— А мне можно идти прямо так?

Матильда показала пальцем на свои шорты в мелкую розовую и белую клеточку.

— Разумеется! Мы же у себя дома. Даже — когда в саду.

Взявшись за руки, они отправились в сад.

Несмотря на отвратительное настроение, Матильда была вынуждена признать, что этот самый сад очень даже неплох с виду. Симпатичный такой. Множество узких тропинок ведут во все стороны, и в конце каждой обязательно какой-нибудь сюрприз: тут — каменный фонтан с бассейном, там — грядка с помидорами, на которой некоторые совсем уже созрели, а во-он там еще — бамбуковая хижина, в которой чего только нет… Тут и лейки, и грабли, и лопаты, и приставные лестницы, стремянки они называются, и пустой загон — наверное, для кроликов, и тачка — явно на ходу, и низкий железный столик, и при нем два проржавевших кресла, а надо всем… ох… Над всей этой сокровищницей возвышается величественное такое дерево… Селина сразу же сказала, что это кедр, «настоящий ливанский кедр», хотя вообще-то он малость трухлявый, черви, что ли, погрызли, а к самой толстой его горизонтальной ветке привязаны две старые веревки, а к ним приделаны деревянные качели, которые, вроде бы, только и ждут ее, Матильду.

Матильда почувствовала, что сразу же стала намного менее горестной.

В этом саду таилось какое-то обещание. Обещание, не имевшее ничего общего с теми, которыми обмениваются дома или в школе, и совсем не похожее на мамины обещания, — эти для мамы были просто-напросто способом договориться, а то иначе — как жить вместе? А сад не обещал ничего особенного, ничего, как сказали бы взрослые, конкретного, но он обещал — ВСЕ! Он обещал надежды, которых не высказать словами, жажду, которую вообще не выразишь ничем, неслышные миру и себе желания, желания, которые еще сами не знают, что они — желания, потому что не успели в желания оформиться, они сами еще в ожидании — как те частички, те белесоватые, почти прозрачные хлопья, которые — ни растения, ни животные — проплывают в воздухе под каштанами Парижа майскими вечерами, и Матильде кажется, будто эти хлопья — снежные, и она смутно предчувствует при этом, что весна придумала для них какую-то задачу, зачем-то создала их, для чего-то, для кого-то, но для чего же и для кого, если не для самой природы, наверное, все-таки это она потребовала…

Стоя посреди сада, который дарил ей себя, Матильда испытывала такое же смутное ощущение, что у них — общее будущее, что их связывает нечто вроде предзнаменования, какой-то одной на двоих задачи, опять-таки требования природы, и снова — невыразимого никакими словами…

Голос Селины оборвал ее грезы.

— Пойдем, малышка. Я хочу еще кое-что тебе показать.

В самой глубине сада тропинки снова разветвлялись, разбегались словно бы в разные стороны. Но на самом деле все вели к забору с калиткой. И стоило только ее толкнуть…

Тут Матильда, потрясенная, замерла.

Она замерла не потому, что испугалась высоты — в конце концов, пейзаж за калиткой оказался пусть и в низине, но ничуть не страшной — просто немножко пониже сада. Ее потряс цвет: тысячи тысяч подсолнухов уставились прямо на нее.

Память маленькой художницы тщетно перебирала все баночки, тюбики, палитры, кисточки, какими она пользовалась, рисуя, нет, ей никогда еще не приходилось видеть такого желтого цвета такой желтизны, никогда ничего похожего на эти повернутые вот прямо сюда головки цветов.

Ослепление. Она была ослеплена, восхищена, околдована.

Полная слепота. Уже просто ничего не видишь: мешает этот неожиданный избыток сгущенного солнечного света. Это слишком. Слишком много для глаз. Да и для понимания тоже.

Селина, видимо, заметила, что дочка чуть пошатнулась, и подумала, что у нее закружилась голова.

А Матильда левой рукой то хваталась за руку матери, то отпускала ее, то цеплялась за нее снова. Как за спасательный круг, как за самые дорогие ее сердцу перила.

Вот оно — выполненное обещание. Мама-то, оказывается, честная!

— Видишь, малышка, я же тебе говорила, что здесь будут подсолнухи!

Светлые кудряшки Матильды на этот раз красноречиво ответили: да! да! да! Мама оказалась честной, но она же не сказала ей, что подсолнухи не только с солнцем говорят на языке цветов. Получается, они и с девочками тоже не прочь поговорить. Повернутые к Матильде, чуть приподнятые головки были — как безмолвный призыв, как странная мольба, как немой крик.

Матильда прикрыла правой рукой глаза, чтобы защитить себя от этого цвета, от этого света — такого пронзительного, такого навязчивого, такого прекрасного, — и рука ее чуть задрожала от волнения.

Но все равно — сквозь растопыренные пальцы — она заметила на дальнем конце поля скромную постройку под крашенной охрой крышей.

— А что там? Другой дом?

— Да. Ферма. Вечером мы пойдем туда за яйцами и свежим козьим сыром.

Матильда засияла. Эта ферма, без всякой на то причины, ей понравилась, очень даже понравилась, и на коз хотелось посмотреть — она вовсе не была уверена, что видела когда-нибудь козу, во всяком случае, на море никаких коз не было, были одни барашки, да и то — на гребнях волн в те дни, когда не разрешали купаться.

Возвращаясь, они обогнули сад и прошли другой дорожкой — мимо абрикосовых деревьев.

Сорвав с дерева свой первый абрикос, Матильда вздрогнула от удовольствия. Бархатистая кожица и впрямь оказалась совсем горячей, очень-очень горячей, она это чувствовала ладонью, а тоже горячий и густой сок испачкал ей губы, они стали липкими. Но больше всего ее взволновало ощущение, будто, срывая с ветки этот драгоценный оранжевый сосуд, доверху наполненный сахарным сиропом, она совершает проступок, на деле проверяет истину о том, что запретный плод сладок, но запрет почему-то здесь не действует, здесь можно то, чего нельзя.

Девочка сама не понимала, почему, однако, под лучистым и сообщническим взглядом матери этот поступок-проступок произвел на нее больше впечатления, чем если бы Селина на самом деле предложила ей намазать губы собственной помадой.