Дрю подошел к краю помоста и посмотрел на нее сверху вниз.

– Вы не откажетесь поухаживать за мной, чтобы помочь мне поскорее выздороветь, миссис Йорк? Мне бы не повредила забота ангела.

– Вам бы не повредила хорошая затрещина, чтобы вбить в вашу дурью башку немного ума. И кроме того, я не...

– Ангел, – закончил Дрю за нее и улыбнулся.

 Скалли присел и, перенеся вес на здоровую руку, спрыгнул за землю. Он примостил зад на край помоста и обнял Ханну за талию, каким-то образом передвинув ее так, что она оказалась у него между ног. Она была удивлена такой вопиющей уловкой и зла на себя за то, что позволила трюку сработать. Его раздвинутые бедра касались ее, а грудь прижималась к ее грудям. Живот Ханны уперся в его пах, когда Дрю крепче обнял ее, притягивая ближе к себе. Его бедра были твердыми как камень, который он так умело бурил. Ханна втянула в себя воздух, насыщенный его запахом – мужской пот, гранитная пыль и резкий медный аромат крови.

И хотя казалось, их лица находились лишь на расстоянии вздоха, Ханна не могла посмотреть на него. Она уставилась на навес с закусками и напитками как раз в тот миг, когда Зак Рафферти отвернулся от импровизированного бара, держа в обеих руках по жестяному черпаку пенного пива. Через луг с притоптанной травой и плавающий в воздухе пороховой дым их взгляды встретились, и Ханна напряглась в объятиях юноши.

Дрю мозолистыми пальцами взял ее за подбородок и повернул голову к себе. Ханна уткнулась в его глаза неумолимого темно-серого цвета, как кремень, из которого индейцы когда-то мастерили наконечники для стрел. Это были глаза взрослого человека.

– Когда ты со мной, возлюбленная моя, – сказал он низким голосом, таким же жестким, как взгляд, – изволь смотреть своими очаровательными карими глазками только на меня, не на него.

 Она толкнула Дрю в грудь с такой силой, что его голова резко дернулась.

– Вы очень ошибаетесь, мистер Скалли. Я не ваша возлюбленная. На самом деле, можете отправляться прямо в ад, в одиночку!

– Да. – Неотразимая улыбка Дрю Скалли снова вспыхнула. Ханна подумала, что ненавидит его. – Многие женщины посылали меня в преисподнюю. Похоже, их желания сбылись и я сейчас в пекле.

Дрю коснулся ее щеки тыльной стороной забинтованной ладони.

– Тогда хорошего вам дня, миссис Йорк, – сказал он и неторопливой походкой пошел прочь, не сказав больше ни слова на прощание.

Ханна смотрела мужчине вслед. Ее грудь тяжело вздымалась от гнева и уязвленной гордости.

Краем глаза она заметила синие и красные ленты и повернула голову. Мимо прошествовала мисс Лули Мэйн. Подбородок учительницы дрожал, но ей удалось задрать его. И юбки она тоже приподняла, как если бы земля возле Ханны внезапно стала оскверненной, и удалилась молча – подергивание турнюра[37] говорило красноречивее любых слов.

Наблюдая, как уходит мисс Мэйн, Ханна хотела окликнуть ее, но знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Для семнадцатилетней все женщины делятся на хороших и плохих, и никаких промежуточных градаций не существует. И каждая женщина должна принадлежать кому-то одному или никому вовсе.

Мир расплылся перед глазами Ханны, и она сердито моргнула. Миссис Йорк посмотрела через луг, где поворачивало русло Радужной Реки, мерцая словно мишура среди осин и тополей. О, она бы отдала что угодно, лишь бы вернуть свои далекие семнадцать лет. Ханне так хотелось снова стать чистой и невинной, с цельным сердцем, которое не разбивали и не склеивали столько раз, что сейчас оно напоминало последний стакан для виски самого дешевого бара на земле. Хотелось все начать заново, с простирающейся впереди долгой жизнью, пустой и блестящей как река.

И непременной любовью хотя бы в конце пути.

Эрлан казалось странным, что китайцы Радужных Ключей привнесли в этот американский праздник свои национальные музыкальные тарелки, гонги, расписные шелковые фонари, флаги с изображениями драконов и корзины вареных яиц, окрашенных в красный цвет на счастье. Странно и грустно отмечать День независимости на земле, где человек – из-за того, что является китайцем, – не имеет права обрабатывать землю, добывать серебро в шахте или взять себе иную жену, кроме рабыни, купленной у бандитов из тонга.

Китайцы заняли дальний угол поля подальше от чужеземных дьяволов. Воздух вокруг них полнился постукиванием и щелканьем фан-тан бобов[38] и костяшек маджонга и запахами запеченной в арахисовом масле утки, заваренного зеленого чая и подогретого рисового вина. Если бы Эрлан закрыла глаза, то, пожалуй, смогла бы поверить, что находится во внутреннем дворе своего лао-чиа.

Стайка детей – дьявольских детей – внезапно обступила её, заключив в хоровод.

– Китаеза, китаеза, в смолу перья окунем, он из города бегом! – вопили они, вприпрыжку мельтеша вокруг нее. – А индеец вслед пойдет, мигом скальп с него сдерет!

Смеясь и крича, они протанцевали еще один круг и умчались в поисках новой жертвы.

Дрожа от всепоглощающего страха, Эрлан стояла там, где озорники ее оставили. «Это игра, – убеждала она себя, – просто детские дразнилки. Ребятишки не имели в виду ничего дурного». Тем не менее, Эрлан продолжала дрожать. Ей никогда не стать частью этого места. Даже если проживет здесь тысячу лет, даже если ее кости пролежат вечность в этой красной почве, пока не истлеют и не рассыплются прахом, как плавняк, она не сроднится с этой землей. Именно поэтому приехавшие в Америку китайцы, даже те, кто остались здесь навсегда, говорили о себе как о пришлых чужаках.

Наконец Эрлан заметила лавочника Ву. Тот сидел отдельно от других на выступающих корнях старого дерева и курил кальян. Сэм Ву не походил на остальных сородичей, поскольку отчаянно стремился подражать американцам своей резкой и грубой манерой речи и черным варварским костюмом с приколотым к лацкану цветастым флагом. Но он тоже лишь бередил озеро в поисках луны, поскольку даже не мог владеть лавкой, которой так гордился, – право собственности по бумагам принадлежало Ханне Йорк.

Ву поднял глаза на приближающуюся жену. На его морщинистом лице цвета тика не отразилось никаких эмоций.

– Вот ты где, – произнес он не на своем лающем кантонском диалекте, а на английском, на котором заставлял говорить и ее. – Где ты была?

– Гуляла.

Он хмыкнул.

– Прогулки, прогулки, прогулки. Ходьба – это все, чем ты вообще занимаешься, похлеще буддийского паломника, да? Удивительно, что твои золотые лилии не болят.

– Они становятся сильнее.

Лавочник Ву снова хмыкнул и пожал плечами. Вытряхнул из кальяна прогоревший табак, взял из коробки щепотку свежего и засунул в чашу.

– Я хочу заключить... – Эрлан попыталась подобрать подходящее американское слово, – сделку. Я хочу заключить с тобой сделку.

Муж поднял голову и прищуренными от дыма глазами посмотрел на неё.

– Ха. Теперь ты собираешься перерезать мое горло вместо своего. Вместо того чтобы утонуть в позоре, я буду просто мертв.

Эрлан чуть было не улыбнулась. Сэм достаточно стар, чтобы годиться ей в отцы, и совсем некрасив, но если это что-то для неё значит, то она глупа и недалека. По правде говоря, чем-то он ей даже нравился.

Эрлан опустилась перед Ву на колени и села на пятки. Муж и жена посмотрели друг на друга, глаза в глаза, почти соприкасаясь коленями.

– Вот мое предложение: ты будешь платить мне доллар в день, чтобы я работала в лавке, готовила и убирала комнаты.

Эрлан была довольна этой частью своего почина. Она представляла, как привнесет в жизнь лавочника гармонию. Сейчас в лавке царил хаос, что частенько случалось, когда господствовал дух ян. Сэм Ву был из тех людей, что никогда не выбросят старую метлу и не потратят впустую даже зернышка риса. Эрлан же составит опись товаров в лавке и рассортирует их по назначению. Выметет из-под кровати комья пыли и сверху донизу отдраит кухню. И очень сильно постарается так готовить рис, чтобы он не слипался, и каждый день будет ставить плошки этого рассыпчатого риса в качестве приношения кухонному богу – долг, которым прежде постыдно пренебрегали, что, без сомнения, чревато всяческим невезением.