«Да уж, – подумал Рафферти, – например, как обмануть и украсть у других, прежде чем они обманут и обворуют тебя».

– Да к тому времени, как ты стал достаточно взрослым, чтобы у тебя вставало в штанах, ты уже умел обжуливать в карты, опустошать карманы, ублажать бабешек до головокружения и мошенничать так изощренно, как я в жизни не видывал, – и все это даже не вспотев. Я взрастил тебя по своему образу и подобию, как и велит Священное Писание. Я создал тебя, мой дорогой Захарий.

И это, подумалось Рафферти, вероятно, были самые правдивые слова, которые Джек Маккуин произнес за весь год.

Мать знала правду. Она стояла на палубе парохода и наблюдала, как сын становится все меньше, как ширится полоса мутной воды между ними. Мать заглянула в его душу и не увидела там ничего, ради чего стоило бы забрать его с собой и, уж конечно, ничего, ради чего стоило бы за ним вернуться.

– Одного не понимаю, – продолжал отец обиженным голосом, – почему ты ушел, да еще и вот так – скрылся аки тать в нощи, прости за сравнение. Видимо, у меня сложилось превратное представление, что мы с тобой партнеры.

«Партнеры… Боже милостивый».

– Черт, да я спал и видел, как бы смыться от тебя подальше.

– Обижаешь, Захарий.

И вот же дьявольщина, старик выглядел и скулил так, будто ему действительно больно.

Но с другой стороны, с Джеком Маккуином никогда нельзя сказать наверняка, что правда, а что ложь.

– Мой папаша имел обыкновение бить меня до упаду, – вздохнул Джек. – Но я-то ни разу не поднял руку ни на одного из вас, мальчики. На самом деле я всегда обходился с вами как с умными людьми, способными пользоваться своим умом. Хотя признаю, что меня частенько охватывали сомнения в отношении Густавуса. Я сделал единственное, что отец может сделать для своих сыновей: научил вас вести игру.

– Ты научил нас мошенничать!

– Именно так и нужно играть, чтобы выиграть. Не говори, что ты отплатил мне добром за добро, сынок. 

* * * * *

Ковбой ехал на гнедой лошади, почесывая ее бока шпорами, чтобы заставить скакать живее, и вздымая вихрь пыли.

– Яху-у-у! – крикнул Гас с другой стороны загона. – Держись крепче!

Безмолвие захватило Рафферти. Ощущение пресекшегося дыхания, тихого ожидания. Он оглянулся, зная, что она будет там.

Клементина с Ханной шли от нового дома, чтобы посмотреть на объездку жеребца. Ханна смеялась, а Клементина бодро шагала рядом. Ветерок развевал ее юбку на выпуклости живота, а в волосах поблескивало солнце. Он не мог оторвать от нее глаз, так же, как не мог прекратить дышать.

Над ухом захрипел отец:

– Представить только, недотепа Густавус отхватил себе такую жену. Держу пари, ему приходится подлизываться к ней всякий раз, когда засвербит уложить леди в постель. Вот та рыжая кобылка больше мне по вкусу – длинная как кнут на шесть лошадей, да и жалит так же. Она может устроить для мужчины настоящие скачки.

– Ханна моя.

Преподобный хохотнул.

– Не только твоя, так ведь? Великодушный Господь, да будет он благословенен, сделал так, чтобы женщины подобные этой были общими. И я слукавил, когда сказал, что у вас тут милое ранчо. Любому дураку ясно, что вы едва сводите концы с концами. Любому, кроме Густавуса. Он небось ожидает, что в один прекрасный день доллары так и посыплются ему в карман, верно? Но ты-то знаешь, что от разорения вас отделяет только холодная зима или засушливое лето. Однако ты останешься преданным этой затее, поскольку упрям, и тебе не привыкать разделять с наивным благочестивым братцем болезненное крушение его несбыточных мечтаний.

– Что верно, то верно, преподобный, – протянул Рафферти, позволяя злости прокрасться в голос. Старик редко признавал какие-либо успехи Гаса и никогда не гордился им. Но Гас был сердцем и душой ранчо. Да, тяжелый год мог разорить их, но ранчо вообще не существовало бы, если бы не его упорный мечтатель-брат. – Я остаюсь преданным этому делу.

– Конечно же, дорогой мальчик. Вплоть до того дня, пока дурачок Густавус не застанет тебя в постели со своей женой.

Рафферти застыл. В загоне гнедая лошадь резко осадила назад, и ковбой подлетел в воздух, а затем с грохотом упал в грязь.

Зак забыл, насколько опасно недооценивать проницательность отца. Даже с единственным зрячим глазом Джек Маккуин по-прежнему мог одним взглядом увидеть то, на понимание чего у любого другого ушли бы годы.

Зак разжал кулаки и ухватился за жердину, сжав дерево так сильно, что на запястьях выступили вены и сухожилия.

– Сукин ты сын, – сказал Рафферти.

– Тебе снова будет больно, и не по моей вине. «Не пожелай красоты ее в сердце твоем, и да не увлечет она тебя ресницами своими». Если бы дело ограничилось тем, что один только ты желал бы ее, я бы допустил, что бедный глупыш ещё может избежать унижения стать рогоносцем из-за собственного брата. Но я видел, как она смотрит на тебя. Она пока еще не осознала, но когда до неё наконец дойдет, малютка задерет свои юбки для тебя быстрее, чем…

Рафферти резко повернулся и схватил отца за лацканы фрака, приподнимая его на носках так, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

– Если бы я и без того уже не убедился, что жизнь порой дает крепкий пинок под зад, ты бы доказал мне это сию минуту. – Рафферти сжал посильнее, а затем ослабил хватку, позволяя преподобному выскользнуть из его рук. Затем разгладил замятины на ветхом фраке и заговорил ровным мягким голосом: – Ты будешь держать свои поганые мысли при себе, а хайло закрытым, и если хотя бы попробуешь каким-то образом ее уязвить, я убью тебя.

Рот Джека Маккуина пренебрежительно скривился.

– Ах, какое представление, дорогой мальчик. Да только весь шум и натиск понапрасну. Ты же не думаешь, что я поверю, будто ты убьешь свою плоть и кровь. Ты жесток, но не настолько.

Рафферти выдержал один удар сердца, которого хватило, чтобы в лице отца появилась неуверенность. Хватило, чтобы под черной повязкой на глазу нервно задергались мышцы. А затем улыбнулся своей самой подлой ухмылочкой.

– Скажи это тому, кто выколол твой глаз.

Усы Гаса Маккуина загнулись кверху вокруг широко улыбающегося рта, на лету ловя хлопья снега, как метёлка из перьев для смахивания пыли.

– Эта вьюга недолго будет мести, – сказал он. – Ведь прежде чем зима действительно вступит в свои права, ещё может настать бабье лето.

– Но мне нравится снег. – Клементина запрокинула голову, чтобы позволить снежинкам опуститься на ее лицо, в открытый рот. Хлопья, похожие на кружева, падали с неба, как если бы крошились облака.

– Клементина… – Гас провел ладонью по ее животу. Будто отвечая на прикосновение отца, ребенок толкнулся. – В отъезде я буду беспокоиться о тебе, малышка.

– И совсем понапрасну. Ханна говорит, что я здорова как бык.

– И все-таки, когда будем проезжать Олений Приют, я прихвачу доктора с собой и непременно привезу его, – не отступал Гас, – даже если для этого мне придется наставить на него пистолет.

– Да, мистер Маккуин. Спасибо. – Клементина предпочла бы, чтобы доктор присутствовал при родах, которые случатся не раньше чем через месяц, хотя она уже сейчас чувствовала себя громадной, будто целиком проглотила дюжину арбузов. Клементина никому, даже Ханне, не рассказывала, как ее пугало то, что скоро должно свершиться.

– И ты знаешь, что нужно делать, если возникнут проблемы? – в который раз спросил Гас.

– Да, мистер Маккуин, знаю.

Клементина превозмогла желание поежиться. Гас установил на крыше нового дома старый пожарный колокол. Тот издавал ужасный лязг и дребезг, когда звонил. И Рафферти, в одиночку живущий сейчас в лачуге охотника на буйволов, наверняка услышал бы этот сигнал. Ей достаточно потянуть за веревку, и он придет. Это заставляло Клементину чувствовать себя в безопасности и опасности одновременно. Она верила, что Зак Рафферти защитит ее от индейцев, волков и медведей-гризли, но кто защитит ее от него? Кто защитит ее от нее самой?